Лирику «чешского периода» Цветаевой (1922—1925) характеризует напряженное вглядывание в глубинные истоки земного существования человека и упрочившееся господство трагедийного начала. Оно звучит то как экзистенциальная тема заброшенности одинокого человека в чуждом мире, то как протест против современной цивилизации, не нуждающейся в душевном и духовном богатстве отдельной личности. Как поэт Цветаева увлечена в эти годы стремлением найти новое воплощение самой стихии страстей, борющихся в человеке. В ритмике, фонике, строфике ее стихов становится слышен, кажется, сам стук взволнованного сердца, сорванное дыхание человека, голос души, то стиснутой смятением, то вдруг дающей себе волю свободно излиться в стоне — или в найденной формуле.
Но к концу двадцатых годов на лирике ее явственно начинает сказываться опыт работы над такими поэмами-размышлениями, как «Новогоднее» и «Поэма Воздуха». Тональность лирики в очередной раз меняется. Исчезают (уходят в подпочву) одни краски, появляются другие. Жаркая эмоциональная насыщенность стиха уступает место не менее жаркой насыщенности мысли.
Именно «жаркой», потому что цветаевская философская лирика всякий раз вырастает изнутри живого жизненного переживания; в ее истоке всегда — сердечный толчок, а не холодное наблюдение. Философский заряд стихотворения рождается как бы непредусмотренно на стыке горячего чувства и масштабности, с какой поэт смотрит теперь на мир. Именно тогда у сиюминутного, еще кровоточащего переживания обнаруживаются корни, уходящие чуть ли не в «прабытие», в «основу мира», а сквозь частный случай начинает просвечивать «порядок вещей...»
В Эланкуре Цветаева завершила цикл «Куст» — превосходный образец ее лирики 30-х годов. Это, по существу, еще одна ода, присоединившаяся по своему духу и пафосу к «Оде пешему ходу», написанной чуть ранее. Ода таинственной связи человека и природы, ода целительной тишине, до краев наполненной богатством, невыразимым в словах. «Куст» поэтически выразил чувство, которое можно назвать чувством медиума, обращенного слухом, зрением и сердцем к целостному бытию, универсуму. Нечто близкое уже звучало в цветаевском цикле «Час души» 1923 года. Но теперь тема обнаружила новый поворот: не только для нас животворна к очищающа связь с тишиной и прелестью цветущего куста, но и кусту, и природе, и универсуму необходимы наше участие, наш отклик, наша помощь:
Тут связь взаимная, уверена Цветаева, и даже роковая, требующая непредубежденного, несуетливого, прислушивающегося сердца. Два стихотворения цикла как раз и воплощают оба устремления, обращенные навстречу друг другу. (Начало первого: «Что нужно кусту от меня?..», начало второго: «А мне от куста — тишины...»)
Здесь же, под Версалем, написано и другое замечательное стихотворение — «Уединение»; уже по возвращении из Эланкура закончен «Сад», декабрем помечена «Тоска по родине». Перечитывая эти стихи, замечаешь, в частности, что Цветаева достигает в них своего уровня той «неслыханной простоты», о которой писал Пастернак. При всей плотности поэтического слова, многослойности и смысловой насыщенности каждого образа эти стихи почти прозрачные. В особенности если их сравнивать со стихами начала двадцатых годов, где немало «темных», с трудом поддающихся расшифровке. Не теряя глубины, цветаевская поэзия тридцатых годов ушла от чрезмерной усложненности, как бы освоившись за десятилетие в круге тем, появившихся тогда впервые. Эта новая «простота» — свидетельство зрелости миросозерцания, упрямо обращенного теперь к бытийной стороне человеческого существования.