При этих словах лицо Генриха просияло.
– Как приятно человеку иметь в такую минуту при себе всех своих друзей! – промолвил он и, протянув руку вошедшим, поблагодарил их.
Затем последовала та умилительная минута, когда он, бросив взгляд на прошедшую жизнь свою, объявил, что единственной руководящей целью его в жизни было служение Богу и заботы о благе своего народа и что он готов предстать перед Престолом Всевышнего, если на то Его Святая Воля. Генриха только огорчала мысль об оставленном в колыбели сыне, но, возложив все надежды на Джона, он поручил его родительским попечениям Варвика.
– Что же касается тебя, Джеймс, – сказал он, дружески протягивая руку шотландскому королю, – я снова повторю тебе: прости меня, прости, друг мой, брат мой по оружию! Не по недоброжелательству удерживал я тебя, но по истинному желанию тебе добра. Полагаюсь вполне на Джона и других даровать тебе свободу, когда можно будет тебе в совершенной безопасности вернуться в Шотландию. Прости меня, Джеймс, за это, а также и за резкие выходки и грубости, что приходилось тебе сносить от меня.
Джеймс со слезами выразил королю свою сердечную привязанность, прибавив, что ни к одному пленному не относились так великодушно, как к нему.
– И вы простите меня, юный лорд, – обратился Генрих к Малькольму. – Ваши нежные попечения так часто облегчали мои страдания, что я должен поблагодарить вас. Однажды я вас сильно оскорбил, но помните, молодой человек, и ты также, Ральф Перси, тот истинный друг, кто остерегает нас, хотя и резко, от злодеяний, способных омрачить последний час жизни!
Спокойно простившись со всеми, Генрих просил докторов сказать, долго ли остается ему жить. А так как те, видя начало агонии, не решались ответить, тот он сказал:
– Вы думаете, что я, столько раз стоявший лицом к смерти, испугаюсь ее в этот час?
Тогда доктора, встав на колени, сказали:
– Сир, подумайте о душе своей. Если не совершится какое-либо чудо, вам остается всего два часа жизни!
Король позвал своего исповедника, и все удалились, чтобы через несколько минут возвратиться и присутствовать при причастии и соборовании умирающего.
По окончании обряда Генрих был в полном разуме, и, хотя голос его спал и он не в состоянии был сделать малейшего движения, он пожелал, чтобы ему прочитали отходную. Минуту спустя – трудно было решить, продолжает ли он следить за чтением, – глаза его закрылись, губы были недвижимы, но вдруг, когда чтец дошел до следующего места в псалме Давида: «Ублажи Господи благоволением Твоим Сиона и да созиждутся стены Иерусалимские», при слове «Иерусалим» ясный луч заблестел в глазах его, и он снова заговорил:
– Иерусалим! Клянусь честью умирающего короля! Я ревностно желал водворить мир на земле и освободить Святые места от тяготеющего над ними мусульманского ига!.. Но Господь не счел меня достойным, – да будет Святая Воля Его!
После чего он закрыл глаза и, по-видимому, уснул или казался спящим. Вдруг странная дрожь пробежала по всему его телу, губы зашевелились, и он воскликнул:
– Ты лжешь, нечистый дух, ты лжешь!
И будто душа его, освобождаясь от связующих ее уз, одержала победу в этой последней борьбе, спокойствие разлилось по изнуренным чертам его, и со словами Божественного Искупителя: «Господи, в руци Твои передаю дух мой!» – он заснул вечным сном.
Великая душа его разорвала свою тленную оболочку!
Глава III. Перстень на покинутом троне
Как никто в точности не может определить высоты дерева, пока оно на корню, так и места, занимаемого могущественным человеком, пока смерть не похитит его в свои когти.
Смерть Генриха поразила как друзей, так и врагов его, когда вместо великой личности они почувствовали пустоту, вместо руки, твердо державшей бразды, увидели ничтожный прах!
Даже Малькольм де Гленуски, постоянно старавшийся доказать, что английский король не имеет никакой власти над ним, – и тот в последний год жизни Генриха, совершенно неосознанно, подчинился его влиянию.
Когда среди мертвой тишины священник обратился к умирающему со словами:
– Выйди из мира сего, душа христианская! – и Бедфорд, бледный, как полотно, встал с колен и, перекрестив покойника, поцеловал его лоб, Малькольму показалось, что вселенная рушится и все прекратило бытие свое.
Он видел только Творца Вселенной, короля, преставившегося в небесный Иерусалим, и себя самого, сбившегося с пути истинного, изменившего обетам и Цели своей жизни, и блуждающего во мраке и пустоте. Ему мнилось, будто ужасный макабрский танец принял образ действительности: неумолимая смерть вырвала из их среды самую главную личность. «Кому же теперь, – думал он, – наступит черед?»