Бедфорд, Джеймс и Фицбург были непременно необходимы в Венсене, – последние два – для дежурства при теле Генриха. Большая часть дворян отправилась в армию, и, по правде сказать, Бедфорду не хотелось поручать англичанину такую тайну – он опасался, как бы не разнесся слух о существовании двойной печати и не стали сомневаться в подлинности некоторых документов Генриха. В таких-то обстоятельствах Джеймс предложил отправить Малькольма, помогавшего искать этот перстень. Он мог явиться к вдовствующей королеве от имени короля Шотландии, и к тому же Малькольм не был ни француз, ни англичанин, и во многих случаях добросовестно исполнял возложенные на него поручения.
Бедфорд согласился на это предложение, и Малькольму было приказано немедленно отправиться в Париж с достаточным конвоем и попытаться получить этот перстень от самой Екатерины.
Впрочем, если бы ему не удалось увидеть королеву, он мог обратиться к сэру Луи Робсарту, но, кроме него, никто другой не должен был быть впутан в это дело.
Выйдя от герцога, Малькольм с отчаянием обратился к Джеймсу:
– Сир, сир, могли бы вы избрать кого-нибудь другого вместо меня?
– Как, – вскричал тот в сердцах, – тебе мало, что ли, такой чести?
– Нет, нет, сир! – ответил Малькольм, рыдая. – Но мне не хотелось бы одному возвращаться в Париж, – это именно то, что требовала от меня графиня де Гено, для… для…
Он не в состоянии был продолжать далее.
– Да ты с ума сошел! – вскричал Джеймс. – Если мадам де Гено и вздумала бы теперь заниматься подобными делами, надеюсь, ты не настолько глуп, чтоб поддаться ее влиянию. Нечего и упоминать более об этих глупостях.
Малькольму оставалось только повиноваться. Во время приготовлений в дорогу он хотел еще раз повидаться с отцом Беннетом. Вбежав в часовню, он увидел, что капеллан собирался начать одно из самых длинных богослужений, а ждать окончания его было невозможно. Волнение его было до того сильно, что он не мог вспомнить ни одной молитвы и, ограничившись земным поклоном, поторопился к себе, чтобы король Джеймс не заметил его отсутствия.
Глава IV. Помолвка
Придворные дамы были в страшном волнении. Все ожидали грустной развязки болезни короля. Одна только Екатерина была совершенно спокойна. Мысль о смерти мужа не забредала в ее голову; что же касается ухаживания за ним, то, по ее мнению, это был совершенно лишний труд для королевы. Мать ее тоже никогда не заботилась о здоровье короля Карла, и Екатерина последовала ее примеру.
Окружающие уговаривали ее ехать к мужу, описывая ей опасность его положения, но все советы их падали на каменистую почву, и, наконец, королева Изабелла попросила всех удалиться, предупреждая всех, что дочь ее в свою очередь может тоже занемочь.
Но когда поздно вечером сэр Робсарт подъехал к дворцу и все встретили его глубоким молчанием, зная, что он ни за что не покинул бы живого короля, холодная бесчувственность Екатерины исчезла. Воображение ее было не на столько сильно, чтобы предчувствовать близость несчастья, но когда она узнала, что муж, по милости которого она пользовалась таким блеском, был отнят у нее, она разразилась страшными криками и потоком слез и дошла до того, что один вид сэра Луи приводил ее в состояние близкое к помешательству.
В то время как пронзительные крики ее и рыдания наполняли воздух, странный голос произнес следующие слова:
– Что? Сын мой, Генрих, умер?.. – И бледный, как видение, со всклокоченными волосами, с блуждающими глазами и бессмысленным взглядом, несчастный король Карл озабоченно вопрошал окружающих: – О, скажите, что я все еще болен! Скажите, что это только ужасный сон! Он, такой храбрый, сильный, веселый, такой добрый к бедному старику! Он, сын мой Генрих, – умер… Да этого быть не может! Умирают дряхлые… больные.
Когда же сэр Луи ласково объяснил истину, старик закрыл лицо руками и, шатаясь, вышел из комнаты, повторяя все тем же бессмысленным тоном:
– Сын мой, Генрих! Добрый сын мой, Генрих! Самый ласковый из всех детей моих!
Действительно, ни одного из сыновей своих он не оплакивал так; никто, кроме Генриха, не оказывал бедному помешанному королю столько ласки и внимания. Старик с трудом дотащился до своих покоев и в течение нескольких дней оставался бесчувственным ко всему, вспоминая только доброго сына своего Генриха. Он едва прикасался к пище и с каждым днем слабел все более и более.
По придворному этикету Екатерину поместили в отдельную комнату, обитую черным. Множество свечей освещало парадную кровать, где она лежала, окруженная придворными.