4_9
Мы поднялись по ступеням, пальцы Сурьяны выскользнули из моей ладони. Я обернулся. Опустив быстро ресницы, она проскользнула вперед, спеша отдалиться.
— Постой, — сжал локоть.
Сурьяна резко обернулась, когда я склонился ближе, смотря на удалявшегося Добромысла.
— Держись лучше рядом со мной, — прошептал ей на ухо.
Ее теплое дыхание скользнуло по лицу, и в этот миг представил, как глаза ряженой стали зеленее. Она кивнула едва заметно — согласилась, и рвано выдохнула. Выпустил ее, проходя вперед.
Широкая горница вместила всех мужей. Пахпо, как и в любой другой избе, где жила большая семья — хлебом, травами и вареной чечевицей. На стол женщины дома, торопясь, уже несли снедь. Сыновья старосты сдвинули скамьи, чтобы все могли разместиться. Сначала разговор не ладился, но когда наполнились чары брагой, беседа свободно полилась, хотя сыновья Добромысла настороженно приглядывались, рассматривая каждого гридня.
Сурьяна ни на кого не смотрела и почти ничего не съела. Гридни шумели все громче, и уже скоро в дом старосты потянулись и другие мужи, присоединяясь к столу, любопытствуя, кого принесло в столь позднее время. Разворачивалось целое гульбище, и уже выпита мной не одна чара браги. Запоздало понял, что глушу вихрь, что поднимался во мне от близости Сурьяны, от ее робости и стеснения. И все же нужно позаботиться о ней — устала ведь с пути, да и слушать хмельные речи, мужицкий грубый разговор — незачем. И прежде нужно найти клеть подальше от поднявшегося гомона, который, судя по приходу гостей, не утихнет до самой зари. Подозвав Добромысла, я спросил себе место для ночлега. Тот услужливо закивал, глядя на поникшую Сурьяну, верно, подумал, что отрок — родич мне какой, но тем лучше. Повел в другую часть дома, подальше от гуляющей братии.
Шли по темному переходу. Тускневшего света, что лился из горницы, хватало, чтобы рассмотреть шедшую впереди девушку. Хоть одежда ей и была велика, но облегала изгиб спины, округлые бедра, которые пленительно покачивались при каждом шаге, вынуждая меня медленно, но неотвратно соскальзывать в жидкий огонь возбуждения. Виной тому была и выпитая брага, что туманила голову и путала мысли, вызывая не самые приличные образы. Пока Добромысл довел до жилой клети, во рту у меня пересохло. Отголоски воспоминаний и нетерпеливых обжигающих прикосновений прошлой ночи плескались в теле — совершенно необъяснимое безумие. Меня сильно заштормило, когда староста впустил нас в приготовленную его женой клеть. Тут уже горели лучины и постелена лавка, брошен на пол и тюфяк. Староста ушел.
Сурьяна огляделась, стянув с себя шапку, которую не могла снять до сих пор, медная коса скользнула на спину змеей до самой поясницы. Неподвижной тишиной наполнилась клеть, обволакивал золотистым тягучим светом воздух, делая его почти плотным. Или мне это чудилось, потому что дышать стало совершенно нечем.
4_10
— Ложись на лавку, — велел ей, когда она посмотрела в сторону соломенного тюфяка. Собственный голос казался каким-то чужим, хриплым, бессильным.
Сурьяна повернулась. Мой взгляд опустился на ее блестевшие в свете огня губы. Наверное, ее тоже мучала жажда. От того, что она их постоянно прикусывала, они были чуть опухшие и ярко бордовые. Невозможно сдерживаться и не приникнуть к ним. Этому наваждению должно быть объяснение, но его не было. Эта девица обладала какой-то неведомой силой, тянула к себе, будто безвольного мальчишку. Я сделал над собой неимоверное усилие и отступил, и только когда толкнул плечом дверь, смог оторвать от нее взгляд — вышел, оставив застывшую на месте Сурьяну, озаряемую золотистым туманом света от колыхавшегося языка пламени.
Вернулся к столу, где уже и места не осталось, куда можно присесть, но Зар озаботился о том, расталкивая, освобождая лавку. Я пил наравне с остальными, слушал и веселился, но каждый раз ловил себя на том, что мысли мои были рядом с ней, вокруг нее и в ней — постоянно. Я представлял, как она раздевается и ложиться в постель, как укрывается одеялом, как переливаются латунью ее волосы в дымном пропитанном еловой смолой полумраке, как подрагивают темные ресницы на бледных щеках, и как становятся влажными губы, когда она их кусает. Я даже не понял, в какой миг стал слишком пьян. Стены качались, а тело отяжелело и стало ленивым, размягченным. Уже перевалило за полночь, но шумная свора все не расходилась. В какой-то миг я поднялся, посчитав, что, если выпью еще хоть чару, то завтра не встану. Оставив гридней гулять за застольем, велев Зару присмотреть за ними, отправился в клеть.