Туманова Ольга
Плесень
Ольга Туманова
Плесень
Сквозь неплотно прикрытые гардины проникало жгучее июльское солнце. Григорий Федорович Иванюта пожмурился, протянул руку к тумбочке, не взглянув на часы (он давно уже просыпался ровно в пять утра), взял очередной том Стейнбека и карандаш. Нельзя сказать, что книга казалась ему интересной или занимали его проблемы чужой семьи, проживающей в другом мире, но... Когда-то в юности, когда он хотел выглядеть солиднее и мечтал стать видным сановником, он, подражая известным ему тогда авторитетам, стал читать с карандашом в руках, за прожитые годы былое подражание перешло в привычку, и любую литературу, будь то литература специальная, по птицеводству, будь то тоненький журнал жены, Григорий Федорович комментировал, все, что он держал когда-либо в руках, оставалось с пометками: подчеркнутые строки, выделенные фигурной скобкой абзацы, обилие восклицательных знаков, и мысли, кратенькие, на полях. Когда-то он представлял, как некое легкомысленное и очаровательное существо берет в руки книгу, что прежде была в руках у него, и восторгается его мудростью, наблюдательностью, пророческим провидением. Потом, читая литературу, он думал о сотрудниках, и выше и ниже его стоящих, что, читая книги, будут делать должные выводы о его интеллекте. Трудно сказать, о ком и о чем думал директор теперь, читая личную книгу (в постели он не читал специальную литературу, для нее он отводил часть рабочего времени, и та литература стояла на полках в его рабочем кабинете), дома он читал литературу художественную. С особым удовольствие Иванюта читал романы фривольного содержания, с некоторой изюминкой, откровенностью, подобные романы в продаже были редкостью, но изредка появлялись в журналах, и Иванюта любил, когда ему их предлагали. Сам он покупал литературу авторов маститых, как правило, классику, хорошо изданную, в добротных переплетах, и даже изредка кое-что из нее читал. Была здесь и дань моде, и дань былой своей обиде, когда, в институте, однокурсники, козыряя цитатами, относились к нему с усмешкой.
Через час Григорий Федорович спустился на кухню. Там на столе уже стояла большая чашка чаю. Чай был свежезаварен, сдобрен мятой, но уже остывший, как он любил. Лежал бутерброд с широким слоем масла - это был его обычный завтрак. Брюшко, огорчая, росло, и Григорий Федорович ограничивал себя в еде, но отказать себе в хорошей порции масла не мог.
Тщательно прожевав бутерброд и ковыряя в зубах Григорий Федорович подошел к окну. От серой магистрали, покрытой рытвинами и ухабами, ответвлялись черные, гладкие и четкие, подъезды к директорским коттеджам.
На подоконнике в целлофановом пакете лежала четвертинка хлеба. На белесой корке цвело пятно плесени. Григорий Федорович вспомнил, как сразу после войны ездил пацаном гостить к бабке, вез ей гостинец от отца: консервы, шмат сала и пару буханок хлеба. И через неделю, когда он наконец-то добрался до бабкиного села, хлеб был так же пахуч и вкусен. А теперь как только Алевтина не экспериментирует с его хранением, но хлеб плесневеет и в эмалированной кастрюле, и в деревянной хлебнице, и в целлофане, и в вафельном полотенце...
В половине седьмого к двухэтажному коттеджу подъехала черная "Волга". Прежде "Волга "была у директора серая, но он договорился, и кузов поменяли черный цвет давал ощущение престижа.
- На кухне надо убрать, - обронил Григорий Федорович, проходя под лестницей. Сверху донеся щелчок антресоли: жена убирала постели.
- Хорошо, хорошо. Конечно, конечно, - отозвался ее голос.
Из-за поворота вырулили один за другим все четыре фабричных автобуса, первым рейсом они везли на фабрику птичниц. Все головы в автобусах дружно повернулись в сторону директорского дома.
Тамара Васильевна Сачкова, главный бухгалтер фабрики, обычно ездила на фабрику на час позже, вместе со всеми итээровцами, но шел квартальный отчет, а вчера Тамара Васильевна полдня пробыла с Геннадием, и сегодня ехала на фабрику с птичницами в первом автобусе. Вместе со всеми Тамара Васильевна повернула голову в сторону директорского коттеджа и едва сдержала смех. Маленький, ростиком чуть повыше машины, директор стоял возле "Волги" в позе командора: одна рука засунута за борт пиджака, вторая держит трубку рации, голова высоко вскинута. Пародист бы смешней не придумал.
Тамара Васильевна знала, что забот у директора, действительно, много, но все-таки не настолько, чтобы он не мог потратить минуту, спокойно сесть в машину и уже оттуда связаться по рации с диспетчером. Но ему надо, чтобы рабочие видели, что, пока все итээровцы еще спят, он, директор, уже работает. Обычно такие жесты, рассчитанные на внимание птичниц, на показательный эффект раздражали Сачкову, но сегодня, как всегда после близости с Геннадием, она вся была переполнена покоем, довольством и счастьем. И даже терпимостью к слабостям других.
И Тамара Васильевна вновь ушла в воспоминания о вчерашнем дне.
"Волга" обогнала автобусы и помчалась по трассе. Мелькнул поворот к убойному цеху. Теперь шли километры его владений. Белели крыши птичников. Темнели бетонные уродцы - недостроенные новые птичники. Партийное руководство края планировало вдвое увеличить мощности птицефабрики, чтобы полностью обеспечить край местным яйцом, но едва ввели в строй первые из новых птичников, как начались трудности со сбытом яйца. Конечно, в огромном крае, как и по всей стране, немало было деревень и поселков, где яйца в продаже не было, ну, в деревне могут и сами птиц держать, обленились в конец, так что это их проблема, а вот в леспромхозах, на далеких угодьях, метеорологических станциях... Но вертолет туда посылать из-за пары ящиков? И оно грудилось и в птичниках, и на складе, портилось - яйцо несло фабрике убытки: ни переходящего Красного Знамени, ни премий, ни тринадцатой зарплаты, а тринадцатая зарплата, кто знает, она побольше, чем годовой заработок. Иванюта добился своего: и мытьем, и катаньем, но расширение фабрики прекратили. Иванюта вздохнул: непростая то была задача, ведь решение о строительстве новой очереди было принято на самом высоком уровне и под ним стояла подпись Председателя Совета Министров СССР, но прошлый год помог директору. Вспыхнула эпидемия сальмонеллы. Журналисты, как всегда, ни в чем не разобравшись, зашумели и отпугнули покупателей. Яйца машинами вывозили на свалку, закапывали в землю, вместе с ними удалось закапать и решение Совмина. Теперь птичники мирно разрушались, яйцо опять было в цене, а Иванюта опять в почете.
Иванюта поерзал на сиденье и вновь потянулся к рации, вызвал диспетчера. Из рации шел треск, слышимость была отвратительной.
Еще один фабричный автобус вез на фабрику тех, кто жил в городе. В основном то были специалисты.
В самом центре города, на площади Ленина, первым садился в автобус Яков Ильич Фридман, заместитель директора по сбыту. Вот и сегодня Фридман впрыгнул в пустой автобус, сухо поздоровался с водителем и уселся на свое излюбленное место на втором сиденье у окна. А за окном - все то же, те же улицы, те же дома, вся и разница, что зимою в такую рань за окном темно, а сейчас повсюду полыхает солнце, предвещая дневную жару.
Чуть позже в автобус вошли Марковы. Оба - члены парткома фабрики. Сидели молча, не разговаривая ни с Фридманом, ни друг с другом, каждый думал о своем.
Вновь автобус зашипел дверью, и по ступенькам, тяжело таща сумку, вскарабкалась Марианна Викторовна Римшина, юрисконсульт фабрики. Никто в автобусе не стронулся с места, чтобы помочь Римшиной. Марковы все так же смотрели неотрывно, она в окно, он прямо перед собой. Фридман смотрел на юристку с ухмылкой.
Маленькая, худенькая Римшина была одета в мятый костюм, словно ночь провела на сеновале. Да и цвет костюма, сразу и не определишь, что за оттенок, нечто красно-бурое, к тому же с блеклой поволокой, словно его и стирали в щелоке.
Римшина плюхнулась на первое сиденье, несколько раз деловито передвинула сумку туда - сюда, сюда - туда, и проворно развернулась к Фридману. Открыла рот, но прежде чем заговорить, широко открыла глаза (и Фридман подумал: У Иванюты научилась или сама дошла?), приложила к груди руку с обломанными ногтями и яркими пятнами остатка лака и, наконец, заговорила, эмоционально-взволнованно: