В большие окна вестибюля отлично виден весь двор. Под закрытыми на большой висячий замок воротами лихо, как десантник, прополз Егоров, начальник кормоцеха. Как гранату пропихнул впереди себя канистру с бензином. И, не отряхиваясь, все так же лихо потрусил на стоянку личных автомашин подкармливать "коня", как юркий Егоров зовет свои "Жигули", давнишние, старенькие, еще первой марки, но, хоть катается он на машине уже лет десять, не меньше, машина, у него, конечно, ухожена, ничего не скажешь. Не то, что кормоцех. Что же он через проходную-то на этот раз не понес? С Клавкой поцапался? Из-за чего? Интересно...
Из деревянной пристройки - строительного цеха, где исправно стучали то молотками, то костяшками домино, вышел на крыльцо коренастый Мостовой. Этот плотник работал на фабрике недавно, пришел после того, как уволился Михеня. Тот, конечно, был мастер, дело свое знал и производство знал, лучше любого прораба был бы, да образования не имел и имел длинный язык. Эти недоумки выдвинули его в партком, так ни одно заседание спокойно с тех пор не прошло, все он встревал, приходилось столько времени тратить, чтобы нужные решения были приняты. К тому же, взрослый, в годах, можно сказать, мужчина, как пацан в игры стал играть, заявление на выход из партии подал, да еще стал на партсобрании объяснять, что он не верит в перестройку, потому что по-прежнему правят бал такие, как Иванюта и Фридман. Шмольцу машину припомнил. Все насобирал, как баба. Даже на поездки в лес с Тамаркой намекал. Какие нужны нервы, какая выдержка, чтобы не сорваться на собрании, спокойно объяснить, что производству выгоднее, чтобы Шмольц из дома на машине выезжал и ехал решать вопросы, а не тратил попусту время для поездки на фабрику. Ну, потом, когда Буренков стал Михене наряды закрывать строго по разнарядке, да посидел тот то без досок, то без заказов, а значит - без денег, быстро все понял, ушел. Этот новый какой мастер - еще неизвестно. Но выпить любит. Сам крепкий, только краснеет, но работает, а мужики - салаги, тянутся за ним и косеют сразу. Шуму в группе пока нет, а будет - разберемся. Пошлем Азову.
А вот и Азова бежит через двор. Как всегда, легка на помине. И, как всегда, бежит. Всегда бежит - на остановке автобуса стоит, и то ногами трусит. Раз бы увидеть, как она ходит, ступая степенно. Куда там, не дано. Ну, семенит. Ногу подставишь - упадет. Вот сострил бы кто-нибудь. Остановилась, как кобыла, что змею увидала. Посмотрела на нюхающего воздух Мостового. Говорит спокойно, словно не замечает, что тот под газом, соображает, что в стройгруппе людей не хватает, и нечего рот раскрывать, если директор молчит. Слава Богу, поумнела. А тоже, бывало... Но не захотела с сытых хлебов, от годички на твердый оклад в иные ипостаси.
Мостовой грудь свою чешет, волосатую, обеими лапами, рубашка на спину уехала, а Азова головой замотала, соглашаясь. Что он ей там болтает? Все мотает башкой. Как начнет, словно кузнец молотом, с такой прытью, с таким рвением, не остановишь. Как она у нее не отвалится? Так и ждешь каждый раз: сейчас оторвется и покатится в пыли.
Тут, на полной скорости, с места, без разбега, словно гоночная машина, Азова дальше помчалась, к управлению. Ну, деловая. Прямо держится на ней все. Что на ней держится? Сколько дармоедов присосалось к фабрике, где тут всех прокормить.
Сутулая. Голова упрятана в плечи. Лицо круглое, и глаза вытаращены - все боится, как бы ее не обошли. Интересно, а у нее любовник есть? А муж, что, все еще... с такой? Небось, спит, как Алевтина, в другой комнате. То-то столько темперамента. Невостребованного.
Белла Самсоновна была воспитательницей фабричного детского сада, самой неприметной, никогда ничем не интересовалась и всегда со всем была согласна. Вот Фридман и присмотрел ее на место профорга, когда Радзяховская с их с Иванютой подачи в райсовет ушла. Из бригадиров, из тех, что погорластей да поухватистей, никто на эту почетную и непыльную должность не согласился. Бригадиры передовых бригад, победители всяческих соревнований, были на своем месте. У них и прогулы птичниц и слесарей за бригадный домик не выплывали, все проблемы решали своими силами в своем кругу, и недостача кур списывалась полюбовно, в пределах отведенных плановиками лимитов, и планы перевыполнялись, и куры содержались более-менее в порядке, а значит и неслись исправно, и были бригадиры и при деньгах, и при почете, и при всяческих поощрениях, премиях, наградах, и фотографии их пылились годами на досках почета и на фабрике, и в крае, и в министерстве. И играть с судьбою они не желали. Ну а тех, у кого в бригаде дела не очень ладились, те, что и с бригадой сладить не могли, и на собраниях постоянно чем-то возмущались, двигать резона не было никакого. Рисковать и брать человека со стороны не стали. А Азова - скромна, понятлива и, казалось, так послушна. Но как известно, в нашей стране сознание определяет бытие, даже если для всего остального мира, может быть - кто ж его знает, тот основной мир - это и не так. На следующее утро после избрания ее на профсоюзной конференции освобожденным председателем профсоюзного комитета фабрики, большого, передового, Красным знаменем и орденом Ленина награжденного предприятия, Азова проснулась новым, никому неведомым человеком. Была она преисполнена значимостью, государственной и какой-то там еще, и стала бороться за неприкосновенность своего престижа.
Вместе со своим профкомом Азова заседала регулярно, как требовали всевозможные инстанции и даже сверх нормы, принимала массу всяческих решений по всевозможным поводам. Разговаривая с рабочими, грозилась освободить за нарушения и невыполнение коллективного договора всех главных специалистов и самого Иванюту. "Мало ли что директор там скажет, - отвечала она рабочим, что приходили к ней в кабинет с жалобой на руководство, - а мы решим, и будет по-другому".
На заседания профкома Иванюте пришлось приходить лично, чтобы нужные ему люди, поступая на фабрику, получали и квартиру, и место для ребенка в детском саду. Конечно, он добивался своего, и нужный работник получал квартиру вне очереди, но сколько же это отнимало времени. Раньше, когда на этой должности была Райцеховская, это была ее проблема - принять нужное ему, а значит нужное фабрике решение профкома. Здесь же... Он всегда чувствовал поддержку Райцеховской, а теперь многое приходилось тянуть самому, решать самому, пробивать самому, да еще и ломать сопротивление Азовой. Он уже начал готовиться к ее перевыборам. И тут ему помогли недруги. После очередной жалобы в райком партии, а это было год назад и райком еще был в силе, инструкторы провели на фабрике фронтальную проверку, неделю в бумагах копались и вопросники рабочим раздавали, а потом Петр Семенович на бюро кулаком стучал. Игнорируя все успехи фабрики, кричал о разгильдяйстве и невыполнении. Иванюта - он-то за свою жизнь административную закалился, ему и на бюро крайкома париться приходилось, и на коллегии в министерстве, что тут райком? - Иванюта скромно и с достоинством и критику признал и напомнил, что фабрика награждена переходящим Красным знаменем Центрального(!) комитета партии, и Знамя это и сегодня в кабинете за его спиной стоит - не за разгильдяйство, хочется думать, ЦК знамена раздает. Ну, а Азова - женщина! - у нее истерика началась, лишь они из того особнячка белого вышли. Иванюта ее не упрекал. Ничего не поминал. Гладил руку нежно, как птичницам, утешал. Объяснял, что главная заповедь на бюро: не перечить. Ну, не вызывают на бюро, чтобы поблагодарить. Бюро лишь для того, чтобы карать да выговоры раздавать. А Фридман, на другой день, глянув на полуживую, с синяками жуткими под глазами Азову, сказал ей, забыв про дипломатию, зло и искренне:
- Когда ж ты поймешь, наконец, что мы в одну дуду дуть должны.