Крайнюк вдыхал холодящие острые запахи и все глубже и глубже проваливался куда-то, где было так тихо и дремотно, что сразу пропал и бешеный грохот, и надоедливое завывание бомб. Огромная тишина звенела вокруг, словно на морском дне.
Операцию делал Павло. Момот подавал ему инструменты, иногда вполголоса что-либо советовал. Им помогала Оксана, опустив полные слез глаза.
На улице противно завыло, и где-то рядом разорвался дальнобойный снаряд. Пол задрожал и, казалось, пошатнулся, словно палуба в шторм. Момот вздрогнул и чуть не выронил из рук кровоостанавливающий зажим. Павло косо взглянул на него:
— Не дело так.
— Как?
— Ну, бояться.
— Не могу. Нервы сдали... — оправдывался Момот.
— Нервы, — заметил Павло, продолжая операцию. — А если операция на корабле, в шторм? Такая качка, что хирурга держат два огромных матроса, чтобы он не упал. И он оперирует.
Момот сухо кашлянул сквозь маску, ничего не ответил.
Рану зашили, хорошо и надежно забинтовали, не надеясь на то, что следующая перевязка будет скоро.
Павло сорвал маску, прозрачные резиновые перчатки и вышел в коридор.
Прокоп Журба уже держал наготове свернутую папиросу и зажженный от кремня фитиль. Фитиль, смоченный заблаговременно марганцовкой, был сухим и хорошо горел.
Павло жадно затянулся, вытер ладонью пот со лба.
Из операционной вышел Момот. Он вынес большой таз, в котором среди окровавленных бинтов лежала желтая рука Крайнюка, отрезанная выше локтя. Павло нервно передернул плечами и отвернулся. Краем глаза он продолжал наблюдать, как Момот поставил таз на землю, насыпал в него белой хлорки, накрыл фанеркой и побрел в дальний темный конец коридора.
Заброда бросил недокуренную папиросу в урну и вошел в операционную. Оксана плакала, склонившись над головой Крайнюка. Павло нащупал пульс раненого, взглянул на часы и тихо произнес:
— Пора.
— Павлуша, — бросилась ему на грудь Оксана и горячо поцеловала.
Он гладил огрубевшей жесткой ладонью душистые волосы, целовал заплаканные глаза и горячие нежные губы.
— Почему ты не уехала с госпиталем, я ведь все устроил? — спросил после долгого молчания Заброда.
— Меня оставили здесь.
— Тебя? — удивился Павло. — А что ты можешь?
— Ох, Павлик, я все могу. Ты не смотри, что я девушка. Я сразу пойду в типографию.
— Кто тебя оставил?
— Багрий. Комитет обороны... Ольга...
— И ты дала согласие?
— Дала.
— А он, Момот?
— И он. Уже и документы выдали. Он должен сейчас переодеться. Матросы заложат тут мины. Ты не беспокойся. Я буду беречь себя. Для нашего счастья, Павлуша. И ничего не думай такого... Мы же будем вместе. И мама, и Ольга, и Грицько... А ты разыщешь на Кавказе отца и все, абсолютно все ему расскажешь. Ладно, Павлик? Милый мой... любимый мой... Только береги себя там, в море.
Наверху гремело и дрожало, словно треснула земля, выбросив на поверхность груды горячего камня.
В двери стоял Прокоп Журба.
— Что тебе? — недовольно спросил Павло.
— Там, в долине, батальон бригады Жидилова уже занимает оборону. Мы можем опоздать. Снаряды ложатся возле нас...
— Прощай, Оксана, — тихо сказал Павло, глотая комок в горле.
— Ой, мамочка! — бросилась к нему на грудь Оксана и замерла, словно хотела слиться с ним воедино, словно хотела преградить ему путь своим телом, чтобы он не бросал ее, не уходил в беспокойное море. И все целовала и целовала в губы, в брови, в лоб, не давая и слова выговорить.
— Прощай, — легонько отстранил ее Павло.
Вместе с Прокопом они вынесли Крайнюка, положили в кузов, подстелив старый матрац под носилки.
— Гони! — крикнул шоферу Павло, вскочив на подножку.
Долго еще он видел Оксану, стоявшую у дороги, одинокую, безмолвную, прижимающую к груди загорелые руки. А потом ветер нагнал ему на глаза слезы — и стройная девичья фигура начала двоиться, расплылась в каком-то тумане.
— Зазноба? — серьезно спросил шофер.
— Молчи! — прикрикнул на него Павло.
Шофер понимающе закивал головой и тихо замурлыкал песню. Он и не пел, а только выговаривал нараспев:
Возле мыса Херсонеса
Полюбилась мне вода.
Севастополь и Одесса —
Это чудо-города...
Они добрались до Севастополя, и тут их сразу же обдало адским огнем пожара, окутало едким дымом, что стлался вокруг, выедая глаза.
В отчаянии кричали женщины, громко плакали дети, и Павло крепко сжал зубы, словно это могло заглушить ту нечеловеческую боль, что разрывала сердце...