- Да отпустите вы меня наконец! Отпустите, - устало сказал Заброда.
Жизнь матроса была спасена. Скоро он очнулся и попросил воды. Павло сам напоил его из длинноносого чайничка сладким чаем и, почувствовал в груди что-то теплое, радостное. Ему хотелось выбежать на палубу а всем рассказать о том, что он вырвал из холодных объятий смерти еще одного матроса, что он уже больше не сидит в тылу сложа руки, он снова на переднем крае борьбы со смертью…
Крейсер несколько раз подходил к крымским берегам, где кипели тяжелые бои, доставляя пополнение, боеприпасы и продовольствие, а в обратный рейс забирал раненых.
Но весь флот еще не мог идти в Севастополь, потому что море кишело якорными, магнитными и плавучими минами. В глубинах еще ходили вражеские подводные лодки, и, хотя торпедоносцы вели с ними бой, они перерезали все морские коммуникации. Ни один немец не ушел из Севастополя морем. Командиры торпедных катеров рассказывали, что они не могли подойти к Херсонесскому маяку - так много плавало в море немецких трупов.
Павло горевал, что не мог принять участия в этой справедливой расплате, и горькая досада снова начала сосать его сердце. Это наконец понял начальник санотдела и дал Павлу возможность побывать в Севастополе. Только добираться пришлось не по морю, как на это рассчитывал Павло, а по железной дороге, которую уже проложили заново до самого Симферополя.
Так Заброда оказался в Крыму, тревожный и онемевший от смешанного чувства радости и скорби. Радость принесла весть об освобождении Севастополя. Скорбь шевельнулась при воспоминании о тяжелых днях, которые он запомнил на всю жизнь.
И вот он стоит на этой многострадальной земле, щедро политой кровью его предков, чубатых запорожцев. На земле, которую прославили матросы трех революций, пронеся красное знамя с кораблей на сушу. На земле, которую овеяли неувядаемой славой его ровесники и побратимы в дни второй героической обороны Севастополя.
Эшелон мигом опустел. Матросов и солдат словно ветром сдуло, а Павло все стоял у края перрона, перебирая в памяти все, что с ним произошло после возвращения с чужбины. Да всего и за год не передумаешь. Напрасны старания. Старое не возвратится. Иди, браток, вперед. Там твой Севастополь.
Павло прошел вдоль перрона мимо разбитого здания вокзала и под обгоревшими тополями снова остановился. Тут линия, которая вела в Севастополь, обрывалась, рельсы были загнуты вверх, как полозья саней, а сверху даже скреплены двумя шпалами. Тупик, и все. Надолго ли? Нет.
Павло присел на шпалу, закурил. Его жизненный путь тоже уткнулся было в тупик. Из Москвы, из отдела кадров, пришла справка, в которой точно было сказано, что личное дело врача Павла Ивановича Заброды закрыто в тысяча девятьсот сорок втором году, в августе месяце, что он погиб в боях за Севастополь и снят с военного учета. Но пришлось разбить этот тупик, открыть снова Яичное дело. Так будет и с этими рельсами. Скоро и их раскуют. И побегут они снова к морю. И люди привыкнут к ним, скоро забудут обо всем и станут думать, что так было всегда.
Но, к сожалению, не все забывается. Павло чувствует: вовек ему не забыть того, что он испытал. Очень глубокие рубцы оставило море в его душе, трудно их заживлять. Если бы не люди, кажется, вовек не залечил бы эту рану. А. люди помогли. Они все могут, простые советские люди. И гору передвинуть, и реку повернуть в другое русло, и человека к жизни вернуть.
Люди. Первые дни Павло чувствовал буквально голод по людям, не мог наговориться с ними.
Но по-настоящему отогрелась его душа только в Туапсе, куда он приехал по месту своей новой службы и попал на квартиру к боцману Зотову. Старому боцману он не раз рассказывал о том, что произошло в море и на чужбине. Ничего не скрывал Павло, хоть потом и трудно ему становилось, потому что сызнова переживал все, что хотел забыть.
На квартире он постоянно держал под кроватью три банки рыбных консервов. И сам не мог объяснить - зачем. Если иногда съедал одну банку со старым боцманом, он тут же на следующий день приносил новую и клал под кровать.
- Зачем ты так, сынок? - спрашивал боцман.
- Пусть лежат, они есть не просят, - отмахивался Павло.
- Так, так, я тебя, кажется, понимаю, - вздыхал боцман.
- Ну так не спрашивайте, если понимаете, - сухо бросал Павло и выбегал из комнаты в сад, чтоб не продолжать этот неприятный разговор.
Боцман Зотов сначала удивлялся и даже пошел советоваться к знакомому врачу, но тот его успокоил: со временем это пройдет. И боцман стал еще пуще прежнего заботиться о судьбе квартиранта. Как только мог. Подушку новую где-то раздобыл ему из чистейшего пуха и незаметно подложил вместо слежавшейся и жесткой, набитой сеном. Мягкие тапочки сшил. Старенький, но еще не вытертый половик положил у кровати и повесил на окно большую штору: чтобы не било в глаза солнце, если Павло захочет днем соснуть часок. А когда уж уснет, боцман выходил из дому и садился на траве у ворот, чтоб остановить каждого, кто шел к Павлу.