«Ну-ну! Ты не очень ной, - пригрозил Крайнюк своему двойнику, который стал, после того как отрезали руку, пессимистом. - Слышишь? Не очень-то распускай нюни! Видишь, как людям тяжело? Так чего же ты скулишь? Замри и не дыши! Я тебя не признаю и не слушаю. Крайнюк все-таки Сядет за стол и напишет роман о матросах, о грозном море. Напишет безо всякой там морской романтики, а так, как оно было, каким он все видел. Вез приукрашивания, без выдумки. Крайнюк сядет на голодный паек, забудет о детях и жене, а все-таки напишет. Ох, нет… Наверное, о детях и жене не забудет. Разве такое забывается? Шутишь, человек хороший».
Так, в тревоге и нерешительности, проходили дни, а Крайнюк все не начинал писать книгу. Негде было. В палате восемь раненых. Какое тут писание! А сам он каждый день сидел то возле Мишка Бойчака, то возле других матросов, которые последними прибыли из Севастополя. Его интересовало все, и он жадно расспрашивал моряков. А потом сидел ночами в приемном покое и записывал услышанное в новую, купленную в военторге тетрадь.
Мишко рассказывал скупо, и из него приходилось буквально по зернышку вытягивать все подробности о Горпищенко, о тех последних днях и часах, которые сам он провел в Севастополе и на Херсонесском маяке, возле тридцать пятой батареи.
- А врача нашего, Заброду, неужели ты не видел? - спросил Крайнюк и не выдержал - закурил, пряча папиросу в рукав.
- Да ну вас! - рассерженно бросил Мишко. - Что я, в театре был, где в антракты люди толпятся возле буфета, пиво пьют? Как будто и не маленький, а такое спрашиваете… Заброда же возле раненых был, а туда снаряд попал. Вы же сами, наверное, видели.
- Да, видел, - горько вздохнул Крайнюк.
Мишку стало жаль его. Он выругал себя за то, что нагрубил человеку, и сказал Крайнюку:
- Вы вот что запомните, - может, когда-нибудь пригодится. Прикрывая отход армии из Севастополя, погибла вся Чапаевская дивизия. Только одно Знамя и осталось. Под этим Знаменем еще Чапаев ходил. Все простреленное, обожженное в огне. Вы его видели? Оно стояло в штольнях, в Инкерманском монастыре, где был штаб Чапаевской…
- Видел. Под ним фотографировали Нину Онилову, их пулеметчицу, - вспомнил Крайнюк,
- Так вот, - перевел дыхание Мишко, - Знамя это вынес из боя шофер из той дивизии. Я уже забыл его фамилию. Знаю только, что звали его Ваня. Да вы должны помнить его. Такой бесшабашный, всегда ворот у него нараспашку, чтобы тельняшку было видать. Ничего не боялся. И снаряды возил под обстрелом, и раненых, и сухари, и воду. И всегда был веселым. Никогда не ругался, а только кричал, бывало: «Полундра! Побей тебя гром!» Так вот этот шофер Ваня, когда уж нам пришел конец, выскочил на высокую скалу, обвязал Знамя вокруг груди по голому телу и ринулся головой в море, закричав на прощание: «Полундра! Побей тебя гром!» И пошел со Знаменем на Дно. Фигу с маслом, а не чапаевское Знамя поймали фашисты… Вот о Ване этом стоит написать, а я что? Наше дело адъютантское. Куда пошлют, туда и бежишь… Обо мне лучше и не вспоминайте. Не повезло мне в этой войне. И девушка там осталась, и бригады нашей уже нет. Только номер полевой почты еще есть. Да командир…
- Будет бригада. Не волнуйся. Вон уже комплектуют, - попробовал успокоить его Крайнюк.
- Я знаю, что будет. Только уж не та. Где они наберут севастопольских орлов? Да еще и горных? Теперь салага идет. Желторотая, необстрелянная. Поведешь ее в атаку, а она маму зовет… Таких, как Прокоп Журба, в местном военкомате днем с огнем не сыщешь… Вот это был разведчик… И о нем не забудьте написать. Его я тоже больше не видел… Они бросили на нас тысячу самолетов, десять лучших своих дивизий, подтянули невиданную до сих пор по калибру артиллерию на шестьсот десять миллиметров, которая еще нигде и никогда не стреляла. А Севастополь держался наперекор всему. Наперекор военной теории, опыту, наперекор неслыханному натиску врага. Один матрос стоял против десяти. Вы напишите об этом, Петро Степанович, чтобы молодежь, которая идет к нам в пополнение, знала, с кем имеет дело…
Крайнюк ничего не ответил Мишку. Он вышел из его палаты хмурый и угнетенный. Трагический и суровый рассказ адъютанта не только обжег его сердце, он осветил душу писателя каким-то гордым внутренним огнем. Расставаться с моряками Крайнюку очень не хотелось, а этого, видимо, не избежать.
Но однажды его вызвал к себе командующий флотом.