- Там каюк. Конец, - бросил тот, что копался на носу шлюпки.
- Вам будет трудно втроем, шлюпка же на четыре весла. Возьмите меня с собой, братцы, - попросил Павло. - Я врач.
- Врач? - удивленно протянул усатый, сталкивая шлюпку в море и становясь в нее одной ногой.
- Да, врач. - Павло подошел ближе.
Усатый заколебался, но тут прозвучал молодой голос:
- Полундра! Стой, говорю! Пусти врача! Это тебе не ярмарка.
Усатый пожал плечами и протянул Заброде жесткую, мозолистую руку. Обрадованный Павло прыгнул в шлюпку так, что она закачалась на воде.
- Осторожно, - послышался сдержанный и какой-то укоризненный третий голос. - Пошли.
- Пошли! - облегченно выдохнул усатый, оттолкнувшись от берега длинным шестом, похожим на катерный шток.
Шлюпка быстро шла в море, послушно обходя острые камни, торчавшие из воды. Павло присел на корточки у кормы, усатый, почти упираясь ему в грудь коленями, правил. Двое других сидели на веслах.
- Давай, давай! - прикрикнул на гребцов усатый. - Скоро рассвет. Они же засекут нас.
- А вот это видели? Пусть теперь соли на хвост насыплют, - бросив весло, сложил фигу один из гребцов.
- Не хвались, еще напророчишь, - остановил его усатый, и тот сразу умолк, только прерывисто задышал, налегая грудью на весло. Видно, грести ему было тяжело. Его напевный голос с мягким полтавским «эль» словно подтолкнул Павла, он обрадованно вскрикнул:
- Прокоп, дружище!.. Неужто ты?
На скамье, которую матросы называют банкой, рядом с гребцом белел в темноте деревянный костыль.
- Так точно, товарищ капитан медицинской службы, - выпалил единым духом Прокоп Журба, не прекращая грести.
Усатый резко подобрал ноги под банку и уже не так напирал на грудь Павла коленями.
- Да вы перейдите на нос. Тут неудобно, - уже мягче и теплее сказал он.
- Переходите, - протянул из темноты руку Прокоп Журба.
- Да, это дело, - поддержал и третий, отодвигаясь в сторону.
Павло быстро перешагнул обе банки, удобно устроился на носу шлюпки.
- Дайте и мне весло.
- Ха! Весло! Было бы оно, - горько откликнулся усатый. - Сидите уж за пассажира, а утром будет видно, что нам дальше делать…
- А почему за пассажира? - вмешался Прокоп. - Пусть будет как тот моряк на корабле. Он у нас называется впередсмотрящим.
- И ясновидящим? - пошутил третий.
- Нет. Такого у нас нет, ясновидящего. Это у штундов так называются пророки, - хохотал Прокоп. - И у христиан тоже…
- Давай греби, пророк, не трепи языком, - остановил его усатый.
- Даю, папаша, даю, чтоб того Гитлера на вилах подали, - плюнул не в море, а себе под ноги матрос Журба и осатанело налег на весло.
Шлюпка, ведомая усатым, наконец вышла в открытое море. Приближался рассвет, теперь было отчетливо видно, что они обходят Херсонесский маяк, направляясь дальше к мысу Фиолент и Балаклаве, которая чуть виднелась на фоне моря и неба.
На последнем клочке крымской земли еще шел жестокий и неравный бой. Немецкая артиллерия и минометы не стреляли: им негде было развернуться на этом пятачке матросской отваги и смерти. Осколки могли задеть и тех, кто стрелял в горсточку матросов, оставшихся со своим генералом. На море были отчетливо слышны яростные и отчаянные выкрики «полундра» и крепкая матросская брань. И еще был слышен тихий голос баяна, доносивший, словно из-под земли, заветные слова:
Наверное, кто-нибудь из раненых случайно увидел баян возле себя и, забывшись, заиграл среди огня и смерти любимый напев, и тот прозвучал как прощальная песня:
В окопчик полетела связка гранат - и баян замолк…
А Павлу навек запала в душу эта песня: «Плещут холодные волны…»
Занималась заря. Солнце еще было за горизонтом, и на море только-только легли первые сероватые отблески света, но на западе начало сильнее и сильнее разгораться багровое зарево, окрасившее зловещим кровавым цветом море, небо, клочок земли у Херсонесского мыса и даже рыжий дым, клубившийся над маяком.
И тогда в свете этого зарева четверо в шлюпке увидели матросов, последних защитников Севастополя. Павло даже сосчитал их. Сорок девять. Они стояли по пояс в воде в одних тельняшках, с автоматами в руках, лицом к фашистам, которые залегли на высокой скале. Матросы медленно отступали все дальше и дальше в море, яростным огнем прижимая врагов к земле. Фашисты неистовствовали в бессильной злобе, но матросов взять живыми не могли. Враги даже выкатили орудийную батарею, но расстояние было слишком близким, и орудия и минометы не могли вести прицельный огонь. Матросы же не сдавались. Били и били из автоматов, отходя в море, - вот они уже стоят по грудь, по шею в воде, кое-кто начинает захлебываться, но огня не прекращают, высоко вскинув над головой автоматы.