- О! Да они бескрылые теперь…
- Как бескрылые? - удивился врач, не отрывая бинокля от глаз.
- А так вот. У них крылья прострелены. Вот и прыгают по земле, а летать не могут. Вон какой тут огонь! Птиц косит, а мы же люди, - тоскливо сказал Прокоп.
- Подожди-ка! - дернул его за рукав врач. - Там что-то случилось. Он поднялся на колени, но туда, кажется, ухнула мина, и он упал навзничь. Да. Упал. И не поднимается. Ты слышишь, Прокоп! Не поднимается. Может, наповал и его? Что же нам делать? А ну-ка давай санитарную сумку, я поползу туда.
- И я с вами, - бросился в землянку Прокоп и вынес зеленую сумку с красным крестом.
- Нет, нет, ты здесь будешь. И шофер пусть будет наготове. Я подам знак. Следи за мной в бинокль. Сложите все в машину. Сколько у вас бензина?
- До бухты хватит, - заверил Прокоп.
- Только бы хватило. Который теперь час? - Павло выхватил карманные часы, взглянул на них, добавил: - Хорошо. Я побежал…
Он ловко выскочил из траншеи, пружинистый и крепкий, как гимнаст. Припав грудью к земле, начал загребать то правой, то левой рукой, словно пловец в бурном море.
Мины уже рвались дальше и немного правее, потому что немец бил не по какой-нибудь конкретной цели, а вообще по всей площади в шахматном порядке. Это была старая и давно известная тактика сеять панику в тылу, по всем путям и тропкам, ведущим к фронту, чтобы парализовать все коммуникации, посеять страх среди интендантов и тыловых команд, снабжавших фронт.
Невыносимо палило солнце, выжигая последнюю траву, и земля от этого становилась рыжей, даже сизой. На ней теперь кустился какой-то колючий чертополох, серый и мертвый, словно по полю уже прошли первые заморозки и пал ночной иней. Павло полз, тяжело посапывая, минуя тела убитых, лежащие по всему полю. Их сразил тот же неожиданный огонь, который захватил и Крайнюка, но, наверное, еще до того, как санвзвод Заброды перебрался в этот блиндаж. Трупы теперь не убирали, и они разлагались под палящим солнцем, отравляя и без того тяжелый от зноя и дыма воздух. Дым валил не только с фронта, но и из Севастополя, который вот уже много дней и ночей пылал, охваченный страшным огнем. Видимо, там тоже теперь не гасили пожаров.
«А как же Оксана? Что с ней теперь будет? - горько подумал Павло и до боли закусил пересохшие, потрескавшиеся губы. - Должно быть все хорошо… Ведь госпиталь с Максимовой дачи готовился эвакуироваться на Кавказ. А что сейчас там, на Максимовой даче? Наверное, какой-нибудь санпункт или, может, чья-то санрота? Они, наверное, знают, куда девался госпиталь, а с ним и моя Оксана. Должны знать. А если не знают, так в Комитете обороны Ольга знает. И что мне делать теперь с тобой, Оксана? Почему ты не уехала тогда, когда все люди уезжали? Тогда, когда я тебя сам просил? Не послушала. Упрямая… А теперь поздно».
Павло оглянулся и увидел над своим блиндажом блеск бинокля. Прокоп не сводил глаз с него. Молодец. И это словно подхлестнуло Заброду, он начал шире загребать землю, быстрее заработал обеими ногами, отбрасывая в сторону санитарную сумку, которая билась о голову и мешала быстро ползти. А тут еще карманы в брюках набиты пакетами первой помощи, бинтами и разными лекарствами. Надо бы переложить их в сумку… Думал это сделать и забыл в такой спешке.
Его толкала вперед фронтовая привычка врача, который хорошо знал и смело применял полевую хирургию. У него на глазах упал моряк, и он спешил к нему, не интересуясь, кем был этот моряк. Адмиралом или матросом. В любом случае надо оказать ему первую помощь. Это была профессиональная привычка, выработанная здесь, у стен Севастополя.
И только в яме, взглянув на неподвижного и безмолвного, истекавшего кровью Крайнюка, он подумал, что это не только матрос или адмирал, а нечто большее и значительное, если не сейчас, на фронте, то позднее, в мирные дни. И кинулся к нему.
- Рука, - еле слышно простонал Крайнюк и раскрыл большие, полные мольбы, как у ребенка, глаза. - Моя рука…
Павло выхватил ножницы и разрезал разорванный осколком мины левый рукав. В зияющей, густо кровоточащей ране он увидел перебитую кость и рваные пряди синеватого сухожилия. Все. Раздроблен локтевой сустав. Таких немедленно кладут на операционный стол. Ампутация. Только ампутация. Руки уже нет. Но где же он, этот операционный стол, в пылающей степи, где только пыль и грязь и зеленые мухи уже пьют кровь Крайнюка. Может, в блиндаже? Нет. Там с потолка сыплется песок. Гангрена. Начнется гангрена. Не должна бы. А столбняк? Надо укол…
Крайнюк притих, словно увял, и в то же время настороженно прислушивается, ждет приговора, который ему сейчас вынесет врач Заброда. Глаза горят, спрашивают: «Что с моей рукой?»
- Как же это вас так? - вместо ответа тихо спрашивает Заброда.
- Не знаю, - шевелит посиневшими губами Крайнюк. - Я даже не слыхал свиста. Только что-то стукнуло очень и бросило на землю. А потом вижу - полная ладонь крови… И сердце сразу зашлось…
- Сердце? У вас больное сердце? - чуть не вскочил Павло.
- Давно, - равнодушно кивнул головой Крайнюк.
- Почему же вы никому не сказали? Разве можно так? Стыдно! Культурный человек - и вдруг на тебе. Как сельская баба, в прятки играете…
- Не ругайтесь. Разве сейчас до сердца, когда такое везде, - тихо и как-то виновато выговорил Крайнюк, морщась от боли. - Ну, что с рукой? Будет жить или нет?
- Будет! - грубо бросил Заброда и стал бинтовать рану. - Обрежем немного - и хватит… Хорошо, что я не спускал с вас глаз, а то бы нашли здесь в поле пристанище. Просил же подождать. Где уж там! Давай гони, набирай темпы…
Потом сделал укол и, поднявшись на колени, замахал матросу Журбе пилоткой. Махал полукругом, словно крутил какое-то колесо или показывал, как нужно заводить ручкой грузовик. Журба еще какое-то время поблескивал окулярами бинокля, но потом, видимо поняв Заброду, спрыгнул на дно траншеи.
- Ну, поехали, голубчик, - сказал Заброда.
- Как?
- Верхом, - улыбнулся врач. - Так, как когда-то в детстве, только уж не во весь рост. Вы ляжете мне на спину, а я поползу. Так, как все санитары ползают. Может, когда-нибудь придется описывать их работу, так присматривайтесь. За это им ордена дают, если из боя раненых выносят с оружием. А врачам не дают. Не положено за это орденов… Вот такие-то дела, голубчик…
Он осторожно накатил на себя Крайнюка, обвил его здоровой рукой свою шею и пополз напрямик в ложбинку, где пролегала дорога, которая вела к последнему блиндажу санвзвода.
- Не трясет? - шутя спросил врач.
- Ох, родной вы мой! Да куда же вы меня?
- К адмиралу. Только к адмиралу, - пыхтел Павло.
В ложбине их ждала машина.
- Все забрали? - спросил Заброда.
- Все, - козырнул Журба.
- Ну, теперь мы в твоих руках, братуха. Довезешь? - спросил шофера Павло.
- Довезу. Дайте мне палубу, так я вас и на Кавказ довезу, - бросил шофер и, оглянувшись, спросил: - А куда же везти?
- В госпиталь. На Максимову дачу, - объяснил Заброда.
- Ампутация? - испуганно спросил Крайнюк.
- Нет.
Заброда посадил Крайнюка в кабину, рядом с шофером, а сам встал сбоку на крыло, поддерживая раненого через открытое окно.
В балке, скрытая холмами, машина беспрепятственно миновала зону обстрела и, проскочив между двумя крутыми горами, повернула перед Лабораторным шоссе влево, на Максимову дачу.
Здесь было пустынно и безлюдно.
В дверях госпиталя часовой с автоматом преградил путь:
- Нельзя.
- У меня раненый, - кивнул на машину Павло. - Необходима срочная операция!
- Госпиталь выехал. Там - мины, - доверительно шепнул часовой Павлу. - Опасно…
- А они могут подождать с полчаса, твои мины? - настаивал Павло.
- Не знаю.
Павло бросился к входу в подвал, но часовой и здесь остановил его.
- Эй, люди! - крикнул Павло, услышав в подвале знакомое ему жужжание. - Не выключайте автоклав! Кто там есть живой? Быстро сюда!