- Спокойно сидеть мы, конечно, не станем. Тут уже внесено предложение о том, чтобы направить на Венеру комиссию Совета. Думаю, что оно будет принято. Но я хотел бы довести свою мысль до конца. Тудор утверждает, что не слышал Холидэя. Нельзя ли допустить, что по какой-то причине до примаров стали плохо доходить обращения колонистов, прилетевших с Земли относительно недавно? Ты сам говорил, Клаус, что сложный комплекс венерианского поля...
- Не только сложный, но и мощный комплекс.
- Сложный и мощный, - терпеливо повторил Стэффорд. - Можно допустить, что он действительно оказывает влияние на психику человека. Но это уже иной аспект. Не нравственный, а физиологический. И требует он не апокалипсических предостережений, а тщательного изучения.
"Правильно!" - хотелось крикнуть мне. Но не таков был, по-видимому, Баумгартен, чтобы соглашаться с доводами, противоречащими его убеждениям.
- Так или иначе, - заявил он тоном, не допускающим возражений, - у примаров развиваются черты, несвойственные человеку.
- Лучше определим их как специфические черты. В неожиданностях, с которыми мы можем столкнуться в условиях, резко отличающихся от земных, есть своя закономерность. Человек должен приспосабливать к себе другие планеты, не боясь того, что планеты в какой-то мере будут приспосабливать человека к себе.
- Ты хочешь, чтобы мы... чтобы часть человечества перестала быть людьми? - Глаза Баумгартена готовы были выскочить из орбит.
- Нет, - сказал Стэффорд. - Они приспособятся к новым условиям, что-то, возможно, в них изменится, но они не перестанут быть homo sapiens.
- Что-то! - Баумгартен саркастически усмехнулся. - За этим "что-то" ...м-м... душевный мир человека! - выкрикнул он по-немецки. - На Венере жить нельзя! Можно изменить климат планеты, но не ее воздействие на психику человека!
- Послушай, Клаус...
- Равнодушие ко всему, что прямо и непосредственно не касается тебя самого, - что может быть опасней! Подумайте только, что может воспоследовать! Или вы забыли трудную историю человечества? Прогрессируя и усиливаясь из поколения в поколение, это свойство станет источником величайшего зла!
Меня коробило от пафоса Баумгартена, и в то же время я слушал его с жадным, тревожным вниманием. Теперь он патетически потрясал длинными жилистыми руками.
- И кто же, кто - сам Ирвинг Стэффорд, знаток рода человеческого, готов преспокойно санкционировать - да, да, я не подберу другого слова... санкционировать превращение людей в нелюдей!
- Клаус, прошу тебя, успокойся!
- Никогда! Заявляю со всей ответственностью врача - никогда не примирюсь и не успокоюсь. Для того ли самозабвенно трудились поколения врачей, физиологов, химиков, совершенствуя и... м-м... пестуя прекрасный организм человека, чтобы теперь хладнокровно, да, да, хладнокровно и обдуманно обречь его на чудовищный регресс! Одумайтесь, члены Совета!
Баумгартен последний раз потряс руками и неуклюже уселся в кресло. Некоторое время все молчали.
- Клаус, - сказал коренастый человек, который сидел за столом, подперев кулаком массивный подбородок, - ты можешь быть уверен, что члены Совета отнесутся к твоему предостережению внимательно.
Его-то я знал - это был отец Робина, специалист по межзвездной связи Анатолий Греков.
- Да, да, - отозвался Баумгартен, - главное - без спешки. Люди вечно торопятся. Мы не думаем о последствиях! Забываем элементарную осторожность!
- О последствиях надо думать, - сказал Стэффорд после короткого молчания, - но, так или иначе, мы должны исходить из того, что возврат к временам изоляции невозможен. Нам придется побороть в себе страх. Освоение других миров не может быть прекращено. - Стэффорд энергично рубанул ладонью воздух.
Глава третья
ОЛИМПИЙСКИЕ ИГРЫ
Хорош был лес, мягко освещенный утренним солнцем. Я смотрел из окна на зеленую стену и радовался, что удачно выбрал домик на окраине поселка космонавтов. Никогда еще у меня не было такого превосходного жилья - залитого солнцем и лесной тишиной.
Нет лучшей для человеческого жилья планеты, чем Земля. Я вспомнил холодные марсианские пустыни, вспомнил сумрачное, исполосованное молниями небо Венеры...
Что знал я раньше? Мир, простиравшийся вокруг купола моего родного поселка Дубова, - плантации желтых мхов, бешеные вихри, тепловые бури, угрюмые горные цепи на искаженном рефракцией горизонте - этот мир был естественным, привычным. Напротив, призрачной, нереальной казалась земная жизнь, о которой мы, школьники Венеры, знали из учебников и фильмов.
Помню одно из самых ранних впечатлений детства - изумление, вызванное фотокарточкой. Эта фотокарточка, цветная, величиной чуть ли не с окно, висела в комнате моего деда. Дед, молодой и совсем не похожий на себя, каким я его знал, коричневый от загара и мускулистый, стоял в полный рост на носу парусной яхты. Он улыбался. И улыбалась сидевшая на корме яхты молодая красивая женщина - моя бабушка, которую я не помнил совершенно. Я зачарованно разглядывал синюю воду озера. темно-зеленый лес и домик - белую башенку под красной крышей-конусом - на дальнем берегу, голубое небо с облаками вразброс. Может, именно тогда впервые шевельнулось во мне желание увидеть этот странный мир воочию? Не знаю.
Как одержимый накидывался я на книги. Трудная история человечества развертывала передо мной своп страницы, я поглощал их с жадностью, но безмерно далеко от меня трубили ее беспокойные трубы, слишком чужим казался земной водоворот событий. Более всего волновали меня путешествия. Плавания Колумба и Магеллана, капитана Кука и Беллинсгаузена, затертые льдами нансеновский "Фрам" и седовский "Святой Фока", подвиг Миклухи-Маклая, трагический исход экспедиции Скотта, первые шаги пионеров космоса - вот что владело моим воображением. Дубов - так назывался поселок, в котором я родился, памятник Дубову на плато Пионеров был такой же привычной частицей детства, как палисадник перед домом, как огненные сполохи полярного сияния. Не сразу понял я, чем была Венера для Дубова и его товарищей, первыми из землян ступивших на ее поверхность. "Злая", "бешеная" планета, "планета-чудовище" - странно было читать эти слова: ведь тут был мой дом...