- Привет, старший! Вот здорово - смотрю на тебя и думаю, Улисс это или не Улисс. Давно мы с тобой не виделись...
- Давно, - сказал я.
Олив стояла на крыльце, глаза у нее были такие же встревоженные, как и давеча на экране видеофона. Я попросил ее принести пива и еще чего-нибудь.
Мы сели на скамейку.
- У тебя пятна на лице, - сказал Всеволод. - Это ожоги?
Я промолчал.
- Знаю, - продолжал он, - ты испытываешь новые самолеты... Старший, меня переводят первым пилотом на линию к Юпитеру, сегодня я последний раз на Венере - и вот решил прийти попрощаться...
Олив поставила на столик перед нами кувшин с пивом, стаканы и блюдо с разрезанной на длинные ломти дыней. Я отпил пива и подумал, что, пожалуй, стоит найденную утром конструкцию упростить за счет добавления одной степени свободы. Интересно, как увеличится при этом подвижность обтекателей?
- Что? - спохватился я. - Ты что-то сказал?
Всеволод смотрел на меня озадаченно, а может, это только показалось.
- Я говорю... я поздравил тебя с женитьбой, старший.
- Спасибо.
Я бы мог рассказать Всеволоду, какая веселая была у нас свадьба. Столы стояли на центральной площади поселка, и весь поселок пел и плясал, и эти удивительные простодушные танцы захватили меня, я тоже пустился в пляс с моей сестренкой Сабиной на плече, а потом я пробовал петь, и Олив тихо смеялась и затыкала уши. Один из местных поэтов читал под гитару стихи, и, слушая его, я смотрел на Олив, на светло-карие ее глаза, полные жизни, самой что ни на есть простой и прекрасной.
Я бы мог рассказать Всеволоду об этом, но подумал, что вряд ли ему будет интересно.
Мысли мои снова вернулись к обтекателям. Вдруг одно слово, произнесенное Всеволодом, разом выхватило меня из глубины раздумий.
- Что ты сказал?
- Я говорю... умер старик Греков.
- Дед?
Всеволод говорил еще что-то - о переживаниях, связанных с непонятным молчанием Сапиены, о незаконченных мемуарах Деда, о Робине, горько плакавшем на похоронах... Я слушал вполуха. Перед мысленным взглядом был Дед - сухонький, ироничный, в черной академической шапочке. Дед, сидящий в кресле перед экраном космической связи и потрясение смотрящий, как бегут импульсы сапиенской передачи, обогнавшие время.
Целая эпоха, трудная, переломная, ушла вместе с Дедом...
- Пойду, старший. - Всеволод поднялся.
- Почему ты не выпил пива?
- Не хочется... Пойду... - Вид у Всеволода был какой-то потерянный. - Да, чуть не забыл! - Он вытащил из кармана пилотского комбинезона изящную книжечку в черном переплете. Это Леон просил тебе передать. Его новая книга.
Стоя у двери палисадника, я смотрел вслед уходящему Всеволоду. Он шел быстро. Дойдя до поворота, оглянулся, неуверенным жестом поднял руку.
Олив убирала со стола.
- Погоди, - сказал я. - Давай выпьем еще по стакану.
- Знаешь, Алексей, - она прямо посмотрела мне в глаза, знаешь, я почему-то испугалась. Решила, что он прилетел за тобой... чтобы увезти туда.
- Ну что ты, Олив! Никогда я туда не вернусь.
Я взглянул на обложку новой книги Леона. "Поэма о классной даме". Что за странное название? Классная дама... Ах да, был у нас какой-то разговор... Я полистал книжку и отложил. Все это было теперь безмерно далеко...
Шли годы.
Ничем не омраченные быстрые венерианские годы.
У нас подрастал сын. Мне доставляло огромное удовольствие возиться с малышом - крепким, ясноглазым, похожим на Олив. Я учил его плавать и обращаться с рацией и скафандром. В шесть лет (или четыре по земному счету) он уже бегло читал.
Иногда мы увозили его на плантации, и я с радостью, к которой, однако, примешивалась тревога, наблюдал, как Олив, тщательно отрегулировав давление в скафандре, на одну-две минуты снимала с Роберта гермошлем. Конечно, малыш не сознавал значительности этих минут, но вид у него тем не менее был торжественный. Он старательно дышал, выпучив глаза и выпрямившись, как натянутая струна. "Я могу еще!" - кричал он, когда Олив надевала на его русую голову шлем.
Сабина, моя сестренка, поступила в недавно открывшуюся в Венерополисе консерваторию - она прекрасно играла на лиго, местной разновидности аккордеона. Сабина жила у нас, в Венерополисе, и в мое и Олив отсутствие она присматривала за малышом.
Отлучаться мне приходилось довольно часто. Началось проникновение в Страну Радости - так мы назвали мрачную, изборожденную глубокими карстовыми трещинами равнину, лежавшую к юго-востоку от гряды Вулканических гор. Мы считали ее перспективной: здесь была область стабильно пониженного атмосферного давления, и я верил, что она оправдает в будущем свое название. Мы увлеченно исследовали эту страну, вечно затянутую белесым паром, рвущимся из разломов грунта, страну, Б которой вечно грохотали электрические тайфуны. Мы брали с бою каждый квадратный метр. Устанавливали радиомаяки и мачты грозоотводов, перекидывали мосты через трещины. Много раз, когда налетали черные теплоны, нам приходилось бросать все и бежать к самолетам. Наши новые машины не боялись теплона, они научились выходить из него. И мы возвращались снова и снова.
В тот день я вылетел в Страну Радости с флотилией из двух десятков самолетов. Я шел на головной машине, держа курс по радиомаяку и поглядывая на просветы в клубящемся над равниной паре. Флотилия приземлилась в заданном районе. Спустив из люков транспортеры, мы выгрузили землеройные и мостовые автоматы, сеялки, аппараты связи и службы погоды, энергаторную установку - словом, технику проникновения.
Мы с отцом и двумя другими агротехниками осмотрели участки, где прошлый раз был высажен веноль - новая мутация венерианского кустарника, необычайно устойчивая, с мощной корневой системой и крупной лопатообразной листвой. Этот веноль был, можно сказать, делом жизни отца.
Теплой, пронесшийся на прошлой неделе, выжег посевы дотла. Но корни уцелели, они уже кое-где выбросили новые побеги - начинался слант. Мы разметили площадку, простиравшуюся до огромной трещины. Затем пошли землеройки, оставляя за собой глубокие борозды и вывороченный грунт. Следом двинулись сеялки, выбрасывая в борозды саженцы веноля.
Я постоял на краю трещины. Клубы пара валили из нее, но не беспрерывно, а толчками, более или менее равномерными. Наружные стереофонические микрофоны, вделанные в шлем, доносили до моего слуха глухое клокотание. Хотел бы я знать, что за адская фабрика работает в многокилометровой глубине этих разломов...