— Ну, что скажешь, сварщик? — насмешливо спросила Валька.
— Колоссально!
— Мосин очень добросовестный сварщик. Он тебе хоть кверху ногами сварит.
— Подозрительный тип.
— А ты злопамятный мальчишечка. Надо от тебя подальше, — она в шутку отодвинулась от него вместе с табуреткой.
Он обиженно поджал губы, нахохлился.
— Это он злопамятный. Кто-то когда-то обидел — до самой смерти будет на других вымещать.
— Эх ты, — она придвинулась вплотную к нему, приткнулась плечом к плечу. — Вот ты наверняка считаешь себя хорошим человеком, а работник из тебя какой?
— Пока никакой, потому что только начинаю. Важно быть человеком, ремесло дело наживное.
— А ты уверен, что сохранишь в себе человека, наживая ремесло?
— Я? Уверен! Люди в основном из-за страха превращаются в подлецов. А я ничего не боюсь.
Щелкнул тумблер, Лешка вздрогнул. Валька тихо засмеялась.
— Хвастунишка. А в малине-то, забыл?
— Это от неожиданности, — пробормотал он, чувствуя, как краснеет.
После первого «урока» Лешка вернулся в свой вагончик как очумелый. Лицо пылало, губы распухли и казались чужими. Он с трудом забрался на полку, попробовал читать — строчки расплывались перед глазами, мысли путались.
Снилось ему заседание школьного комитета комсомола. В тесной комнатке, бывшей кубовой, набилось полно народу, какие-то все незнакомые ребята с мутными опухшими лицами, с глазами, как прорези для монет. Но самое странное: на секретарском месте не он, Лешка, а Витька и Толька, двоечники, сидят, примостившись на одном стуле, и в одном на двоих пиджаке. Лешка вглядывается пристальней и узнает свой пиджак — он потрескивает в швах, вот-вот разлезется.
— Зачем вы надели мой костюм? Вам что, холодно? — не выдерживает Лешка.
— Нам не холодно и не жарко, — говорят они одним на двоих голосом. — И это вовсе не костюм, а твоя шкура. Помнишь, ты все кричал: «Посидели бы в моей шкуре, узнали бы, как надо ценить время». Вот мы и сидим.
Вдруг все исчезают, и словно из тумана появляется Валька, Он ясно видит ее крыжовниковые глаза, чуть припухшие губы цвета малинового сока, золотистые — еще бы чуть-чуть — и совсем белые струи прически, упругие груди под голубым сарафаном, к которым так до рези сладко тянется рука...
В самый интересный момент кто-то рывком сдернул с него одеяло. Лешка вскочил, треснулся лбом о потолок, повалился на постель.
— Тихо, ш-ш, — Чугреев прижал палец к губам, — люди спят.
Лешка протер глаза. Солнечные блики ползали по светлому потолку вагончика, в раскрытое окно заглядывала сочная ярко-зеленая лапа лиственницы. Рядом на ветке звонко цыркала трясогузка. Из темного угла, где спал Мосин, доносился храп с приевистываниэм. На соседней полке, разинув щербатый рот, посапывал Яков.
Чугреев улыбался.
— Вставай, поедем на станцию, отца встречать.
Лешка подпрыгнул:
— Папку?
— Тихо! Жду в машине. Быстро!
Большой из белой жести умывальник был прибит к лиственнице — за вагончиками, с противоположной стороны от входа. Обегая первый зеленый, Лешка вспомнил о Вальке — вспомнил вдруг, как споткнулся.
Захотелось увидеть ее сейчас же, немедленно, во что бы то ни стало. Он подкрался к окошку, заглянул внутрь. Постель была не тронута. «Не ночевала!» Как оглушенный, он поплелся к умывальнику. Подстывшая за ночь вода не радовала, картины — одна ужаснее другой возникали в его воображении. Он вытерся подолом рубахи, затрусил к машине.
Павел Сергеевич ждал их на «пятачке» возле сруба. В светлом габардиновом плаще, коричневой шляпе, в пенсне, с портфелем, чемодан у ног — он странным выглядел здесь в городской одежде. Какой-то робкий, помятый, невыспавшийся. Лицо полное, но цвет — бледно-зеленый.
Лешка кинулся к нему — обнялись. Отец чмокнул, как обычно, в висок, потряс за плечи.
Подошел Чугреев, поздоровался.
— С приездом!
— Спасибо. Как жизнь?
— Шуруем помаленьку.
— Ну что, поехали?
— Поехали.
Чугреев отлично водил машину — без рывков, плавно тормозил, вовремя переключал передачи, перегазовку делал так ловко, что Лешка никак не мог уследить.
— Вот у кого учись ездить, — сказал Павел Сергеевич Лешке и пояснил Чупрееву: — А то ко мне все пристает: научи да научи.
Польщенный, Чугреев кивнул:
— Между делом подучу как-нибудь. Сам-то вроде и не учился, сел и сразу поехал. Правда, от немцев драпали, шоферу разнесло череп, а я в кабине сидел. Хошь не хошь поедешь, когда сзади с автоматами бегут. А потом, когда в Польшу вошли, на всяких разных наездился. На «студерах», «виллисах», на «оппелях» — всех и не упомнишь.