— Меркантильные, — невозмутимо пояснил Яков.
Зло поглядывая на Якова, Гошка проглотил кашу. Его разбирало любопытство узнать, что значит «меркантильные», но, видно, постеснялся показывать свою темноту.
— Не слушай этого трепача, Алексей, — сердито сказал Чугреев. — Все, что неясно, подходи, спрашивай — покажут и расскажут. А ты, Яков, — он постучал пальцем по столу, — брось эти свои надменные фокусы. Тебя научили здесь работать, а кто-нибудь взял с тебя хоть копейку?
— Да я же пошутил, Михаил Иванович! — неискренне воскликнул Яков.
— Вот, предупреждаю: сейчас время горячее, цацкаться с тобой не буду. Возьму ремень и отхлещу.
Опустив голову, Яков медленно жевал — каша застревала у него в горле.
Рыжий Николай облизнул ложку, похлопал себя по животу.
— Зинка! Дай-ка барабанные палочки, отбой сыграю.
— Чего тебе? — сунулась к нему Зинка.
— Отставить! Шутить изволили, — загоготал он. — Эх, мать моя мамаша, гречневая каша — люблю обед и мертвый час!
Зинка ткнула его в кудлатый затылок. Он сверкнул на нее зубами, повернулся к Мосину:
— Мосин ест, как деньги считает. Сколь до обеда зашиб?
Мосин выпил молоко, рыгнул, вытер рукавом губы. Все ждали, что он скажет.
— Не твоего рыжего ума дело. Свои считай, — сказал Мосин и поднялся из-за стола. — Зинка, спасибо.
— На здоровье, на здоровье, — закивала всем Зинка.
Весь день Лешка то и дело поглядывал, не покажется ли Валька — так хотелось ее увидеть.
Когда стемнело, и все пошли умываться, он незаметно заскочил в вагончик, схватил фонарик и через кусты рванул на просеку.
Он шел на закат. Просека тянулась к горизонту, как канал с черными отвесными стенами. Впереди, там, куда упирался канал, светилась оранжевая полоска, придавленная базальтово-темной массой неба и сжатая с боков лесом. Темнота сгущалась, полоска меркла, тонула за горизонтом. В просветах между тучами брызнули звезды. Поднялся ветер.
Запахло дымком, донеслись звуки: тарахтенье движка, гавканье собак, переборы баяна.
Лешка вышел на главную улицу. Желтыми квадратиками окон глядели в темноту черные домишки. На столбах, через один, болтались под ветром неяркие лампочки — вполнакала. Баян сбивчиво, рывками выводил мелодию «аргентинского танго». Звуки неслись со стороны станции.
Валька танцевала с краю. Водил ее высокий парень в пилотке, так туго перетянутый армейским ремнем, что казался не из рода человеческого, а из отряда членистоногих. «Шофер, — догадался Лешка, — тот самый, похожий на муравья, который подвозил трубы». Валька висела на «муравье», он обнимал ее обеими руками, зарывался носом в ее пышные волосы.
Лешка прокрался к срубу, прижался к темной пахнущей смолой стене.
Танго казалось бесконечным. Баянист беззастенчиво врал, пропускал в переборах целые куски мелодии, упрощая, скрипел неверными аккордами, кое-как добирался до конца, и снова все повторялось с начала. Наконец он заплелся совсем: хотел с ходу перейти на другой танец, но сбился — голоса захлопали одно, басы захрюкали другое. Музыка смолкла, сипло выдохнули меха.
Валька тряхнула головой, томно высвободилась из объятий, медленно пошла к срубу. «Муравей» пристроился сбоку, обнял за талию. Лешка шмыгнул за угол. Они прошли совсем рядом. «Виталий, не шали», — услышал он ее смеющийся шепот и сразу возненавидел это имя.
Баянист заиграл «Андрюшу». Они повернули вдоль домов, скрылись в темноте. Поколебавшись какой-то миг, Лешка крадучись пошел за ними. В проулке черной махиной громоздился МАЗ, дальше светилось окно. Они миновали полосу света, остановились... Заскрипел плетень, Валька отрывисто засмеялась. Лешке почудилось, будто она сказала: «Ну...» Плетень затрещал, послышалась негромкая возня, сдавленный смех. В доме распахнулось окно, и старческий голос спросил в темноту:
— Валентина?
— Я, — булькающим голосом отозвалась Валька.
— Пора закрывать дверь.
— Закрывайте, бабуся, я пойду на сеновал, там душистее...
— Смотрите, не вздумайте курить, а то я вас, — пригрозила старуха и захлопнула окно.
— Пойдем, провожу, — приятным баритоном сказал Виталий. — Сто лет и три года не спал на сеновале...
Пискнула калитка, две слившиеся в одну фигуры, покачиваясь, прошли через двор. Лешка, как слепой, смотрел в темноту. С танцевального пятачка на всю деревню разносились прыгающие разухабистые аккорды.
«Эх, Андрюша, нам ли быть в печали! — горланила молодежь. — Играй, гармонь, играй на все лады. Заиграй, чтобы горы закачались и зашумели зеленые сады. И-эх, Андрюша!..»