— Пойдем, искупнемся, — предложила Валька, когда они промыли пленки и повесили их сушиться.
«Там-то я и скажу ей все», —решил про себя Лешка.
Валька шла впереди — срывала травинки, загадывала: «Петушок или курочка?». Лешка сердито бурчал «Петушок» — Валька посмеивалась. На ней был легкий цветной сарафан в голубых и красных горошинах. Босые ноги с крепкими загорелыми икрами ступали мягко, пружиняще. Лешка пошел в одних плавках и теперь отхлестывался от комаров.
На прибрежных полянках, заросших бледно-розовой кашкой, дышали крылышками белые бабочки, звенели кузнечики, потрескивали стрекозы. Над обрывчиком, промытом вешними водами, висели кусты черемухи и малины. Пологий песчаный берег был усыпан корягами, черной сосновой корой, щепками.
Горячий песок жег ноги. Мелкая рябь, пробегавшая по реке, искрилась под солнцем и слепила глаза. Далеко, за поворотом шумел перекат.
Валька ловко стянула сарафан, отвернувшись от Лешки, поправила лифчик и плавки. Повизгивая и размахивая руками, пошла в воду. Лешка сел на песок, уткнулся лицом в колени. Валька окунулась несколько раз, вереща от холода, выскочила на берег, побежала к Лешке, обсыпала холодными брызгами — он вскочил. Заикаясь от волнения, выпалил ей все: и про танцы с Виталием, и про сеновал, и про те ужасные дни, которые он провел в муках. Валька, пораженная вначале, расхохоталась, опустилась на песок.
— Господи, какой ты ревнивый и смешной. Но ты мне нравишься.
— Тебе смешно, а я.... а я... — спазмы сдавили ему горло, он отвернулся.
Она схватила его за руку, сильно потянула вниз — он упал на колени.
— Ну...
Застучало в висках — ее губы, полураскрытые, ароматные, дрожали, улыбались совсем рядом — чуть вытянуть шею и... И он потянулся к ним, нашел их трепетный холодок, почувствовал ее всю — мокрую, холодную, жаркую... И вдруг обмяк, вырвался из ее рук, ткнулся лицом в песок, застонал от стыда.
Валька поплескалась в реке, надела сарафан, тихо присела рядом.
— Лешенька... это ничего. Слышишь? — она ласково потрепала его спутанные волосы, погладила по плечу. — Не надо, это бывает.
Он откатился от нее, вскочил и бросился бежать.
4
Прошла неделя. На базе наладилась сварка секций. Два каллистовских МАЗа и две полуторки СМУ-2 день и ночь, в две смены развозили секции по трассе. Ежедневно, по вечерам Чугреев коротко радировал о результатах: девять стыков, десять стыков, одиннадцать. Павел Сергеевич с волнением, как азартный игрок, отмечал по карте шаги бригады за день: двести шестнадцать метров, двести сорок метров, двести шестьдесят четыре метра... Ему стало ясно, что при таких темпах срок будет сорван — шагать надо по шестьсот метров в день! Он созвал совещание, собрались бригадиры, подошли парторг и председатель месткома. Павел Сергеевич надеялся услышать совет, какое-нибудь дельное предложение бывалых людей, но бригадиры недовольно ворчали: «У самих невпроворот, крутимся как вошь на гребешке», — и советовали жаловаться в трест: «Раз сунули трассу, пускай и обеспечивают». Парторг предлагал обратиться в обком.
Трест далеко, главк еще дальше, времени в обрез — Павел Сергеевич решил идти в обком. Написав короткую, но обстоятельную записку, он в тот же день встретился с заведующим промышленным отделом. Полный, лысеющий, приятный, в изумительно сшитом костюме, с тремя рядами орденских планок, Кондратий Лукич очень коротко, но доходчиво, со знанием дела, объяснил значение комбината для страны, полюбопытствовал, как движется строительство трассы, и, когда услышал о затруднениях СМУ-2, удивленно вскинул седую бровь. Изящным шариковым карандашиком сделал несколько пометок в своем большом настольном календаре и, взяв «Записку» Павла Сергеевича, сухо пообещал подумать и принять меры.
На другой день позвонил Каллистов:
— Ты, что же, растуды твою, делаешь?
— А что? — задиристо спросил Павел Сергеевич, уязвленный таким грубым тоном.
— Зачем полез в обком?
— Ну, и что же? Я по своим делам...
— Никаких твоих дел у тебя нет, — резко оборвал Каллистов. Голос его рокотал и звенел. — Я заказчик, я веду все дела, изволь мне в первую очередь докладывать о твоих делах, — сказал он с издевкой.
— Да что случилось? Чего ты орешь? — взъелся и Павел Сергеевич.
— Ты или наивный простачок, или хитрый идиот. Я, понимаешь, докладываю в обкоме, что все в порядке, они докладывают в ЦК, а тут вдруг является какой-то Ерошев и на тебе: ничего нет, все туфта, все липа.
Кусая губы и стискивая потной рукой трубку, Павел Сергеевич слушал, как тяжело и отрывисто дышит Каллистов.