Жизнь Павла Сергеевича резко делилась на две части; работа — грубая, грязная, изматывающая, и дом — мягкая, любящая жена, прекрасный сын, тепло, спокойствие, радость. И как бы ни было тяжело, грязно, грубо на работе, он никогда не вносил эту ношу в дом - сбрасывал у порога.
Нынче ноша была непомерно тяжела. Прижавшись лбом к холодной двери, он долго стоял, как пьяный, покачивая головой, не в силах поднять руки, чтобы вставить в замок ключ и повернуть. Внизу, в подъезде, раздались голоса — он встряхнулся, поправил пенсне, открыл дверь.
Из комнаты торопливо вышла Клава. Всю неделю она была холодна, держалась отчужденно, спала в Лешкиной комнате. Павел Сергеевич сразу заметил, что сегодня наступило потепление: глаза смотрели мягко, по-родному, чуть виновато. «Славу богу, — подумал он облегченно. — Хоть дома наладится».
— От Лешеньки письмо, — улыбаясь, сказала она. — У него все хорошо. Кушать будешь? Я голубцы сделала.
— О! Сегодня у нас двойной праздник. — Клава знала, что голубцы его любимое кушанье. Он притянул ее, ласково погладил по щеке. — Даже тройной — да?
Она вспыхнула, залилась румянцем, похлопала ладошками по его груди.
— Читай письмо, я подогрею голубцы.
Он вошел в столовую, самую большую из трех комнат, в которой, кроме круглого стола на точеных, как кегли, ножках и потертого дерматинового дивана, располагался широченный, во всю стену шкаф, снизу доверху заставленный книгами. Письмо белело тремя флажками на диване — как знаки препинания — три ученических листка, исписанные Лешкиной рукой.
«Здравствуйте, дорогие мои папа и мама! Вот когда началась настоящая работа. Мы все время движемся. Два раза переезжали на новые поляны. Сейчас остановились на такой ровной и большой — хоть гоняй футбол. Только нам не до футбола. Как здесь говорят, вкалываем от восхода до заката. Я все так же проверяю швы, а в промежутках расчищаю траншею от завалов, выправляю и драю кромки. Овладел «самым главным» инструментом — кувалдой. Гошка подучивает меня газовой сварке, раза три давал прихватывать стыки. Ничего парень, когда не пьет.
Я все думаю, как нам ускорить это дело. Все-таки ужасно много ручного, первобытного труда, который способен превратить человека в обезьяну. Я драил, драил эти подлые кромки, разозлился и придумал приспособление: гнутая обойма с пазом, внутри куски старого наждачного круга, а сверху на обойме ручка, чтобы держать. Придумал, нарисовал и сам по вечерам сварил из обрезков трубы. Хорошая штука получилась: как шоркнешь, так сразу полкромки блестит. Чугреев, посмотрел, похвалил, сказал, чтобы я подавал рацпредложение, но мне все некогда. Мосин задал такой темп, что все в мыле. Варит как машина и ничего ему больше не надо. Странный какой-то, угрюмый, ничем, кроме сварки, не интересуется. Наверное, того, кто там побывал, уже ничего не волнует. Я как-то взял подсчитал, сколько ему предстоит сварить, если все его будущие швы вытянуть в одну линию. Задачка простая: шов четырехслойный, значит, длину окружности трубы надо умножить на четыре и еще на количество стыков. Получилось пятнадцать километров! Я поразился, сказал ему об этом, а он этак тупо кивнул — «Сварим». Ужасно любопытно узнать, за что он сидел, но неловко бередить рану.
Недавно приезжал куратор Каллистова, Тимофей Васильевич, маленький толстенький, как шарик, смешной такой, все с прибаутками. Облазил с Чугреевым все стыки, потом опрессовали плеть. Я стоял у манометра, записывал показатели. Течи не было. Закрывали процентовку — по этому поводу все крепко выпили. Теперь мне понятно, почему работяги так здорово пьют — это своего рода разрядка, без нее можно тронуться умом.
Одно время мне было ужасно тяжело и тоскливо — не по работе, а так, по другой причине. Выручил Киплинг. Много думаю, что такое человек и вообще, мы — люди. Яков считает, что так как наши предки — обезьяны и первобытники — не обладали подлостью, а мы обладаем, то подлость это результат прогресса, накопление поколений. Дескать, подлость растет, развивается вместе с обществом, потому что она такая же вечная отличительная черта людей, как доброта, жестокость, глупость. Он все пытается наставить на «путь истинный», раскрыть глаза. А мне смешно, именно его надо наставлять. Я ему говорю: «Вот у тебя будут дети. Ты как их будешь воспитывать, чтобы они выросли подлецами или хорошими людьми?». А он говорит; «Я вообще не буду их воспитывать. Пусть в них сохранится природное начало». «Тогда они вырастут дикарями», — говорю я. «Ничего подобного. Я им буду давать знания по всем наукам. Они будут превосходно образованы и первобытно чисты и непосредственны». В общем, зарапортовался, но парень хороший. Все зовут его тунеядцем, а он вкалывает за двоих.