— Ты заваливаешь график. Так дело не пойдет, — сказал он, отчеканивая каждое слово, но видя, что Чугреев сразу вскипел и вот-вот взорвется, заговорил мягче: — Не думай, я все понимаю — не идиот. Бригада трудится хорошо, больше из нее не выжмешь. Помочь я ничем пока не могу. Остается один путь... — Он вытащил расчеты, повертел их в руках, сообразил, что Чугрееву они ни к чему, сунул в карман. — Я проверил на прочность трехслойный шов — проходит. Эти расчеты пошлю в проектную организацию для обоснования, а пока давай журнал, напишу тебе распоряжение.
Чупреев торопливо, словно боясь, что начальник передумает, подал потертый, в масляных пятнах журнал учета работ.
— Но это не все, — сказал Павел Сергеевич, возвращая Чугрееву журнал. — При трехслойном шве шаг бригады увеличивается до пятисот метров в день. А сколько надо?
— Шестьсот.
— Сто метров за тобой. Трехслойный шов имеет запас... Передай Мосину и другим: кроме моего сына, всех оформлю на временную работу к Каллистову — это сверх официального заработка. Ты меня понял?
Ссутулясь, Чугреев мрачно глядел в пол. Черные корявые пальцы его впились в колени, острые черные глаза то сужались, то расширялись — словно дышали. Плавно загнутый книзу нос, казалось, сливался с тонкими плотно сжатыми губами.
— Что же ты молчишь, бригадир? — спросил Павел Сергеевич. — Да или нет?
— А если «нет»... — гнусавя сказал Чугреев, и трудно было понять, то ли он спрашивает, то ли отвечает.
— Если «нет»... — Павел Сергеевич нервно вздохнул. Ему до отвращения противен был весь этот разговор. Никогда до сих пор он никого не запугивал и не подкупал. Он всегда просил, объяснял, убеждал, и люди делали. — Если «нет», — повторил он и отвел глаза.
— Горит твоя квартира.
Чугреева затрясло, на скулах обозначились белые пятна. Он стукнул кулаком по баранке.
— Три года осталось до пенсии!
— Не горячись. Мне двенадцать, но я не стучу кулаками.
— Так какого...
— А вот такого! — перебил его Павел Сергеевич. — Наверное, там тоже думали головой — не дурнее нас с тобой. Надо, значит надо. Кровь из носа, а сделай — значит действительно надо. Мы со своей колокольни смотрим, а у них повыше.
Павел Сергеевич посмотрел на часы.
— Ну, мне пора. Потолкуй с людьми, они поймут. Давай образцы.
Чугреев протянул ему два скрученных проволокой куска трубы, крякнул, почесал кулаком нос:
— Двадцать пять стыков в день — обалдеть можно.
— Нажимай на сварку и монтаж. Засыпку траншеи сделаем потом. Ну, бригадир, по рукам?
Чугреев нехотя подал руку.
5
Лобовое стекло покрылось мелкими каплями дождя, стало рябым, мутным. Чугреев включил стеклоочистители. Резиновые «дворники» скрипуче зашоркали по стеклу, размазывая и постепенно сгоняя грязь. Слева, опускаясь в низину и полого поднимаясь с просекой, тянулась бурая труба газопровода. Справа, то придвигаясь, то отдаляясь и как бы поворачиваясь, проплывала черная стена мокрого леса. Газик полз юзом, мотался из стороны в сторону, соскальзывал в ямины, залитые водой.
Чугреев управлял машинально, перебирая в уме разговор с Ерошевым и кляня себя, что не поспорил, не поглотничал, сломался от первого нажима. Приходили слова — злые, хлесткие, правильные, но поздно. Теперь надо было думать, как все это организовать.
Он предугадывал, что скажет ему Мосин и как упрется вначале, но твердо знал, на чем надо сыграть, чтобы он покорился. Знал он и то, как «прочно, наглухо» заставить молчать Вальку. Остальные его не беспокоили. Все заранее предвидел и знал Чугреев, и так ему было противно — и от этого знания, и от того, что предстояло совершить, — что он тихо матерился сквозь зубы.
Жизнь его пошла наперекосяк с промозглой слякотной осени 1929 года, когда волна сплошной коллективизации докатилась и до Кузнецкого уезда. Отец уперся, подрался с секретарем комячейки ГПУ — дело перенесли в город, решила тройка: раскулачить, выслать. В несколько дней расшаталась, разрушилась и пала прахом вся прежняя жизнь. Все съежилось, обледенело, захлопнулось — осталась узкая тропинка, в Якутию.
В Якутске на первое время приютил известный на весь край скопец Лазаренко. За скудные харчи и угол в его огромном пятистенном доме с утра до вечера горбатились на парниках и огородах. Богат был, умен скопец и образован — Петербургский университет кончил до оскопления, — но жаден был, и потому недолго задерживались в его хозяйстве люди.
Тихая, пришибленная работящая семья Чугреевых пришлась скопцу по душе. Мишка и Сенька хотели учиться, он предложил им сговор: он будет учить их всему, что знает сам, но чтобы они доухаживали его до последнего часа. Обещал также завещать им все свое добро. Братья согласились, и он отвалил им задаток: холщовый величиной в ладонь мешочек золотого песка. На это золото поставили избу из лиственничных бревен, вываренных в смоле, завели корову и лошадь.