За два года Лазаренко преподал братьям курс истории государства российского, сведения по астрономии, геометрии, физике. Взялся было учить их латыни, но братья отказались. Чем сильнее старел Лазаренко, тем тошнее становились его капризы. Захочет вдруг среди ночи шампанского и гонит с запиской к бывшему купцу Ширяеву. Или позовет якобы для учебы, а сам начинает своим бабьим голосом рассказывать в который раз, как его, в дым проигравшегося в карты, заманили в секту скопцов и в Пскове насильно оскопили. А то запрется в своем кабинете, высыплет на ковер золотые червонцы из кожаных чулочков, ляжет на них голый, катается, подгребает под себя, обсыпается, повизгивает, как щекотливая девка. Сенька подсмотрел как-то, загорелся этим золотом, дождусь, говорит, я этих червонцев. Михаил плюнул, нанялся в контору развозить почту. На собаках, на оленях, пять зим гонял через всю Якутию на Чукотку. Пурговал по четверо-пятеро суток под нартами и в урасе. Ночевал у якутов-скотоводов, которые сулили все свои оленьи стада, все золото тайги — упрашивали остаться мужем красавиц дочерей. Он спал со всеми с ними по очереди, пил подносимый якутами спирт, но снова запрягал собак и катил от стойбища до стойбища через великую снежную пустыню. Когда надоело мотаться, осел в Якутске, женился на красивой русской девахе Варе, отбив ее у брата. В новом доме родился сын — зажили неплохо. Два года проработал плотником на строительстве электростанции, по первой мобилизации ушел на фронт. Ушел на Запад, а вернулся с Востока — матерым, тупоносым, молчаливым, с тремя звездочками на зеленых погонах. И дома все переменилось: померли мать, отец, жена прижила с братом дочку и третий год мыкалась одна с детьми. Темным, низким, грязным показался прежде высокий и светлый дом. Но страшнее дома была жена — растолстевшая, униженно предупредительная, с дряблым нездоровым лицом, с тошнотным запахом из вечно нечищенного рта...
Он затосковал, запил, неделями не появлялся дома — шатался по каким-то встречным поперечным дружкам-приятелям, пока не пропил все деньги за демобилизацию. А после уехал с пушным обозом в Иркутск. Работал шофером, механиком, прорабом на стройке ТЭЦ в Ангарске, после аварии чуть не угодил в зэки, но выкрутился. Уволился, сезон шоферил в леспромхозе и, наконец, попал в СМУ-2. Ерошев дал квартиру в двухэтажном старом доме, приехала жена с детьми — чужая, темная, измученная ожиданием. Два года привыкали друг к другу, но так и не привыкли. Ушел. Шесть лет мотался по частным комнатушкам, по общежитиям, хотел жениться — расстроилось, к ее родителям в дом не пошел, а своего не было. Когда узнал о строительстве газопровода, сам напросился, думал перебиться, пока подходит очередь на жилье. Но глазвное, надеялся, что здесь, в лесу найдет спокойствие, чтобы пристально всмотреться в себя, обдумать свою утекающую сквозь пальцы жизнь и принять какое-то важное решение. Думал, надеялся — на тебе: кто-то где-то прокукарекал, а тут хоть не светай. И так превратился в погонщика, с утра до ночи следил, чтобы ни минуты лишней не терялось, а теперь что же...
Он бросил газик на поляне, пошел к траншее, ступая по выдавленному в земле браслету — отпечаткам гусеницы. Ободранные и пригнутые березки, так и не оправившись, завяли и пронзительно желтели на ярко-зеленой мокрой траве.
Два трубоукладчика перли на весу секцию: две трубы, сваренные встык. Перебинтованная бумажной изоляцией, она прогибалась под собственным весом, покачивалась и напоминала кусок толстенного кабеля. Яков бегал вдоль траншеи, выравнивал лежаки-бревна, на которые уляжется секция. Возле соседней секции тарахтел САК. Мосин варил, укрывшись под брезентовым пологом. Внутренность палатки освещалась синим яростным светом, черная сутулая тень трепыхалась в голубом дыму.
Чугреев свистнул, подергал сварочный провод. Треск оборвался. Мосин выглянул наружу, уставился на бригадира красными усталыми глазами.
— Вылазь, покурим, разговор есть, — сказал Чугреев, доставая папиросы.
Мосин вылез со своими «гвоздиками», сунул рукавицы за штаны, торопливо прикурил, вздрагивая руками.
— Есть распоряжение, — Чугреев раскрыл журнал, ткнул пальцем, — вот. С этого дня будешь гнать трехслойный шов. Ерошев там вроде рассчитывал, проходит с запасом.