Мосин вытер рубахой слезящиеся глаза, долго читал распоряжение, поскреб в затылке.
— Та-а-к, — протянул он, наконец, возвращая Чугрееву журнал. — А эти, — кивнул на Вальку и Лешку, возившихся у соседнего стыка, — как?
— Никак. Вот, — Чугреев тряхнул журналом, — прочитают, распишутся. Их дело такое.
— Ладнысь. — Мосин выплюнул окурок, подтянул штаны, собрался было юркнуть под полог, но Чугреев цапнул его за руку.
— Постой. Разговор не кончен. — Он взял его за отвороты рубахи, притянул поближе, заговорил, понизив голос. — При трехслойном шве ты будешь выгонять двадцать стыков в день. Так? — Мосин закатил один глаз, подумал, кивнул. Чугреев глянул через плечо туда-сюда, не столько боясь кого-то, сколько давая понять Мосину, что разговор сугубо между ними.
- Надо, слышь, двадцать пять выгонять.
— Кто сказал? — быстро спросил Мосин.
— Я сказал, — помедлив, с упором на «я», сказал Чугреев.
Мосин отодвинулся от него с какой-то болезненной гримасой.
— Двадцать пять не выйдет.
— Увеличишь силу тока — выйдет.
— Шов зарежу.
— Не зарежешь. Трехслойный с запасом.
Мосин потряс головой:
— Бесполезно, бригадир.
Чугреев смотрел на него со снисходительной усмешкой, как режиссер на посредственного актера, наперед зная все его реплики, жесты и интонации.
— Скажи, кто тебя устроил на трассу?
Мосин нетерпеливо поежился, карие круглые глаза его побегали и уперлись в землю.
— Бесполезно.
— Чего ты упираешься, дурень? Грошей замолотишь полный сундук.
— На хрена мне твои гроши? Шо я, шубу коверкотовую пошью? Корочки лакированные? — Он растопырил свои короткие заскорузлые мозолистые пальцы: — Знаешь, сколь через эти лапы прошло? — Заговорил с придыханием, шепеляво, по-блатному. — На гроши он хотел меня взять. Я такие гроши в гробу бы видал. Я с этим делом завязал, понял?
Чугреев смерил его грозным взглядом.
— Да ты не шепелявь, не шепелявь, я таких шепелявых через буй по-флотски. Нормально говори. — И видя, как Мосин начал нервно поводить плечами и примаргивать, спокойно сказал: — Тебе нужна бумага, характеристика. Без нее в город не пустят, так? А мне надо двадцать пять стыков в день. Баш на баш. Понял? Мое слово — железо. Будешь финтить, такую бумагу накарябаю — еще столько же на рога подкинут. Вот так!
Он повернулся, неторопливо пошел к вагончикам — широкий, плотный, в засаленной телогрейке, в тяжелых кирзовых сапогах, облепленных грязью. Мосин исподлобья смотрел ему вслед, правое веко его конвульсивно подергивалось.
За этот месяц Лешка исстрадался вконец — не мог заниматься, плохо спал, его все время тянуло к Вальке, но когда она была рядом, смущался, тускнел и не решался сказать ей те простые и очень важные слова, от которых так томительно жгуче замирало сердце. Валька держалась как ни в чем не бывало, подшучивала над его хмуростью, поддразнивала. Просвечивая стыки или проявляя пленки, беззаботно напевала модные песенки, смеялась ни с того, ни с сего — ей нравилось быть любимой без обязанностей.
День летел за днем — в звоне и грохоте, в реве машин, в медленном упорном движении вперед, вдоль непрерывно наращиваемой стальной трубы, — а Лешка все откладывал, переносил со дня на день решительный разговор с Валькой, томился невысказанным чувством и клялся по ночам, что завтра ей все скажет. Однажды он случайно заглянул в зеркало и не узнал себя — осунувшееся лицо с длинным носом, запавшие тусклые глаза, как-то по-нудному тоскливо поджатый рот и волосы, посеревшие от грязи, нестриженные, слипшиеся просаленными прядями. Он в тот же вечер поехал с рыжим в Лесиху, оттерся, отпарился в бане, вернулся сверкающим, посвежевшим, обновленным. Разбирая книжки, нашел в одной из них переписанное от руки стихотворение Киплинга «Заповедь». Оно потрясло его, открыв с пронзительной простотой, каким он был зачуханным слабаком и как сделать из себя титана. Он выучил его наизусть и с восторгом повторял про себя:
Умей поставить в радостной надежде
На карту все, что накопил с трудом,
Все проиграть и нищим стать как прежде
И никогда не пожалеть о том...
Впервые за все время своей работы на трассе он написал домой письмо. Стал снова весел и разговорчив. Валька поглядывала на него с интересом. Он преодолел слабость, но преодолеть чувство не мог. Снова наступила ночь, когда он поклялся, что завтра скажет ей все.
Холодное неуютное утро выползало на поляну густым белесым туманом. Небо казалось мутной засвеченной пленкой. Не то сыпался мелкий дождь, не то туман разносило ветром в пыль. Звон рельса — Зинкин сигнал к подъему — падал на душу тяжелыми каплями тоски. Лешка не побежал на речку — попрыгал на поляне.