Мосин умолк. Покачиваясь, он переступил с ноши на ногу, нервно поводил плечами. Ярким желтым пятном светилось в темноте окошко, задернутое занавеской. Попадая в полосу света, тонкими скользящими нитями блестел дождь.
Мосин нашарил на пороге кружку, протянул Лешке:
— Давай, как мужики. Я тебя понял, ты меня понял. Выпьем и крякнем.
— Не хочу,— Лешка снова поставил кружку на порог. — Так, значит, Чугреев заставил вас гнать брак?
Мосин посмотрел на него дикими непонимающими глазами, подумав, тряхнул головой:
— Он, падла.
«Ага! Вот тут-то ты и попался! — подумал Лешка. — Чугреев не мог отдать такого приказа».
— А вы что же, своей воли не имеете? Вам скажут «убей», вы пойдете убивать?
— Не. Я не «мокрушник», я вор.
— Я не об этом.
— Понял тебя. Ага. Меня в твои годы валенком с песком лупили. Чтоб заложил других. Кровью прудил — молчал. Думал, воровской закон — железо. Потом узнал: продавали и перепродавали. Понял? Кажный за себя держится, кажный за себя отвечает.
— А если газопровод взорвется, кто будет отвечать?
— А кто приказывал, тот и в ответе.
Лешка задрожал от возмущения:
— Значит, одним халтурные денежки, а другим — тюрьма? Я вас понял. Иглу не отдам, и не надейтесь.
Мосин жарко задышал, откачнулся от ступенек, но, видно, овладел собой — плюнул.
— Эх, ты, гнида! Прокурор ты — не человек. Да мне начхать на твою иглу! В ж... себе засунь...
Он ушел, бормоча ругательства, а Лешка со злым удовлетворением думал, как здорово отбрил хитрого рвача.
6
Первые сутки ускоренного монтажа дали рекордную цифру: двадцать два стыка. С трепетом, с каким во время войны следил за продвижением линии фронта, Павел Сергеевич передвинул флажок по карте на 528 метров. Вторые сутки принесли сенсацию — 600 метров! Темп набран, сто метров взяты! Он лихорадочно потирал руки, то и дело поправляя сползающее пенсне, похаживал возле карты, но как ни старался уговорить себя, что дело пошло, и все уладится, умнется, утрясется, на душе у него скребли кошки. Уж кто-кто, а он-то хорошо знал, каким единственным путем взяты эти лишние сто метров в день. Угрызения совести, да и опыт, требовали точной инженерной проверки трехслойного шва и строгого оформления обосновывающих документов. Поэтому первым делом Павел Сергеевич позаботился о лабораторных испытаниях на прочность двух пробных стыков, сваренных Мосиным на трассе. Трехслойный шов по механическим свойствам мало отличался от четырехслойного. Предварительные расчеты, проделанные им той ночью, подтвердились. Он тотчас же отправил пространную телеграмму в проектную организацию, написал письмо Каллистову, а копии разослал в трест и в главк. Он как бы сматывал с себя паутину, которой опутался накануне. Совесть его постепенно очищалась и очистилась бы совсем, если бы не одно обстоятельство, которое в спешке он чуть было не упустил. Трехслойный шов, так успешно выдержавший испытания, был сварен до разговора с Чугреевым — шов после разговора это уже совсем другой шов. Нервы Павла Сергеевича снова натянулись. Надо было немедленно испытывать реальный трехслойный шов.
В десять часов утра на него обрушилось короткое сухое сообщение Чугреева: «Алексей остановил работы по сварке. Прошу перевести в город. Срочно нужен карбюратор для САКа. Настаиваю на отмене просвечивания швов». Связь была плохая, в наушниках свистело, хрюкало, шипело — Павел Сергеевич вспотел, охрип от крика, но никаких подробностей не узнал. Саданув со злости по рации, он вихрем пронесся в свой кабинет, хлопнул дверью, чего с ним никогда не бывало, и засел за телефон. Через знакомого начальника аэрофлота заказал на час дня вертолет. Вызвал снабженца, раскатал его за все прошлые и будущие промахи, приказал немедленно, хоть из-под земли, раздобыть карбюратор. Снабженец, обычно канючивший по каждой мелочи, выскочил из кабинета как натертый скипидаром. В час дня Павел Сергеевич вылетел на трассу.
Взвинченный, настроившийся дать разгон всем без исключения, увидев Лешку, Павел Сергевич обмер. Всю злость его как рукой сняло. Длинный, нескладный, в болтающейся грязной робе, с огромной всклокоченной головой и тонким бледным лицом, заостренным к узкому нежному подбородку, он как-то по-Клавиному виновато улыбался, а в больших серых глазах его дрожала грусть.
— Мне так надо поговорить с тобой, папка!
Павел Сергеевич обнял его, повел к вагончикам.
— И я соскучился. Ты потерпи малость, я потолкую с Михаилом Ивановичем, — сказал он, кивнув Чугрееву, чтобы тот ждал его в вагончике.