Машина въехала на городской асфальт. За стеклами, забрызганными грязью, замелькали, разнокалиберные дома, то каменные четырехэтажные, то развалюхи, такие, что тошно смотреть.
— Потом не забывай, мой милый, — голос Каллистова зазвенел жесткими нотками. — Никто не допустит, чтобы график не выполнялся. Пара проверок, и ты загремишь с треском и позором на всю страну. Вот тогда попробуй сохранить свой отцовский авторитет.
Шофер свернул на набережную. Каллистов опустил стекло — а кабину ворвался ветер, пропитанный холодной моросью, запахом мокрых тополей и увядших клумб.
— Вот так, брат. — Он хлопнул Павла Сергеевича по колену. — Ты же умный мужик. Возьми себя в руки и жми, жми, жми.
Клавы дома не было. Павел Сергеевич свалился на диван — лицом к стене. Очнулся через час или через два — смеркалось. Разламывалась голова. Он вышел на балкон. Трехэтажная коробка через улицу глядела черными оконными проемами. Кирпичная стена с ломаным верхним краем, мокрая и щербатая, освещалась косым светом снизу. Нелепыми горами громоздились на земле кирпичи, гравий, песок, казалось, дом не строят, а разрушают. Один из проемов на первом этаже то и дело вспыхивал голубым яростным светом, как прямоугольный прожектор.
Павел Сергеевич уже не думал о трассе, он думал о сыне — как быть с ним, на что решиться, как уберечь его от жестокой правды. Лешка достаточно пытливый парень, чтобы добраться до истины, а если это случится, то трудно надеяться на понимание и нейтралитет.
Павла Сергеевича взяла досада: неужто и здесь, со своим родным сыном он бессилен что-либо сделать? В страхе и смятении он лихорадочно пытался вспомнить хоть что-нибудь, что казалось бы неверным или чрезмерным в его отношениях с сыном. Нет, ничего подобного не было. Никогда Лешка не огорчал его, им всегда гордились. Лешка был не только единственным, но и любимым ребенком. Он души не чаял в отце, и Павел Сергеевич, чувствуя это, стремился передать ему все самое лучшее. «Дети не должны повторять наши ошибки. Они должны сами находить свое призвание. Наша задача — раскрыть перед ними мир, научить их различать добро и зло, объяснить, почему добро — хорошо, а зло — плохо». Рассказывая Лешке случаи из жизни, он всегда что-нибудь добавлял, изменял, приукрашивал, оттенял, и выходило так, что из каждого случая можно было извлечь маленькую мораль: это — добро, а это — зло, добро торжествует, зло — наказано.
Как это нередко бывает, все, что когда-то лишь смутно беспокоило душу и в свое время не было продумано и понятно, теперь вдруг собралось воедино и острой, панической тревогой наполнило сердце: «Как же такой непримиримый будет жить, когда еще столько несправедливости?»
В сильном волнении он вернулся в комнату, сел на диван, стиснул руками голову. Лешка... Лешка... Там, один, докапывается до истины... А если трехслойный шов не пройдет? Если...
На миг затмило глаза, перехватило дыхание. Он услышал: засвистело, засипело, ахнуло. Он увидел: багровый вихрь взмыл над трассой, понесся с воем и грохотом, вздыбились искареженные лютым огнем трубы, свернулись, высохли, обуглились на деревьях листья...
Павел Сергеевич ощутил удушье, рванул галстук — нет! не будет, не будет, не будет этого! Он кинулся в спальню, там телефон, справочник. Не поздно? Плевать! Почему-то палец срывается с диска, цифры пляшут, расплываются, бегут, скользят, мелькают в круге.
— Кондратий Лукич? Это Ерошев, да, да. Прошу, увидеться, сейчас, срочно, по трассе, разрешите... До утра не могу. Надо лично.
Обкомовский дом — через две улицы. Бегом! Застыл у черной мягкой двери, перевел дух.
В шелковистой пижаме, в домашних туфлях на босу ногу, Кондратий Лукич слушал сбивчивую, торопливую исповедь Ерошева и задумчиво покусывал роговую дужку очков. На краю хрустальной пепельницы дымилась сигарета в янтарном мундштуке. Чистый зеленый колпак настольной лампы ярким пятном отражался в застекленном стеллаже.
Павел Сергеевич умолк, ощущая облегчающую пу- стоту, уставился на Кондратия Лукича темными ждущими глазами. Кондратий Лукич думал, то покусывая дужку, то почесывая ею седую косматую бровь.
— М-да... Неприятная история, — сказал он наконец, с неприязнью поглядывая на Павла Сергеевича. Тот понуро опустил голову. — Во-первых, немедленно, сегодня же отмените эти ваши фокусы с трехслойным швом. Если убеждены, что можно варить в три слоя, добивайтесь официального разрешения проектной организации, а пока извольте исправить весь брак.