Лешка зажмурился. Крупные слезы закапали на журнал — буквы расплылись синими пятнами. Рука Чугреева мягко легла на плечо, чуть сжала.
— Я, слышь, вскоре после немецкой капитуляции ехал из Пирны — есть такой городок на Эльбе, двадцать километров южнее Дрездена — в Берлин. На «студере» ехал. А ко мне в кузов напросился интендант с бычком. «Студер» новый, автострада ровная, широкая — газу до отказу, тормоза ни разу. Семьдесят пять миль жму — ветер поет. Вдруг — что такое? — по кабине забарабанили. Оказывается, бычок взыграл и на всем ходу выпрыгнул из кузова. Шею себе сломал, дурень.
Чугреев в шутку ребром ладони тихонько постукал по Лешкиной заросшей шее. Лешка вздрогнул, отшвырнул его руку, сверкнул глазами, полными слез, и выскочил из машины.
— Куда ты? Подожди, Алексей! — закричал Чугреев, но Лешка, не оглядываясь, ушел в лес.
До вечера пробродил он по голому черному лесу, глотая слезы, спотыкаясь и падая в мокрую траву. Вслед ему с верхушек сосен испуганно каркали вороны. По небу неслись грязные и рваные, как лохмотья, тучи — над ними без просветов висела серая мгла.
Он вымок и озяб, зато холод прояснил мысли — теперь надо было спокойно все обдумать, принять какое-то колоссально важное решение. Главное — разобраться, кто же все-таки прав? Он — один? Или они — все? Кто идет в ногу, а кто не в ногу?
Поплутав в лесу, он по звуку моторов вышел на просеку. Все три трубоукладчика, с большими интервалами между собой, стояли друг за другом вдоль траншеи — держали на весу вторую плеть. Синий дымок частыми толчками вылетал из выхлопных труб. Четверо такелажников натягивали чалочные веревки, подправляли плеть над траншеей. Яков бегал по вершине земляного вала, помахивал руками и вдруг пронзительно свистнул: «Майна!». Бракованная плеть поплыла в траншею — минута, и она ляжет на раскисшее глинистое дно, а завтра будет намертво приварена к другой бракованной плети.
Лешка понуро поплелся к вагончикам. Под навесом при свете керосиновой лампы Чугреев, Валька и куратор Каллистова Тимофей Васильевич разбирали бумаги, тихо поругивались — видно, готовились закрывать процентовку. Он обошел их стороной — ни видеть, ни слышать никого не хотелось.
В первом зеленом он бросился на полку, уткнулся лицом в подушку. А что, если правы они — практичные, разумные, сговорчивые? А он болтается среди них этаким идиотом, тявкает, как моська на слона, и только мешает...
Но всего обиднее, всего страшнее и непонятнее — отец. Как он врал, изворачивался сегодня утром, хотел увезти его домой, чтобы не мешал им гнать трассу. Значит, отец тоже пешка — такая же, как Мосин, Гошка, Чугреев. Такая же? Да нет, похитрее. Всю жизнь говорил одно, а сам делает другое. То, что можно ему, нельзя мне. А почему? Может быть, именно так и надо жить, как живет он. Может быть, это не так уж и страшно, как кажется. Надо только начать...
По крышке вагончика забарабанил дождь. Рядом за стенкой тоскливо поскрипывали под ветром сосны. Тусклый сумеречный свет лился сквозь замутненное дождем окно.
Лешку пробирал нервный озноб, он устал от мыслей, хотел спать. Чтобы согреться, укрылся с головой одеялом, но слипавшиеся глаза теперь таращились в темноте, словно опухли вдруг и перестали закрываться.
Это был сон в полудреме или давным-давно пережитая явь — ему казалось, будто мелкой дробью гремят барабаны, трубят пионерские горны, а он замер по стойке «смирно» в ровной шеренге перед гранитным монументом на главной площади города. В чистой голубизне майского утра звонко разносится напряженный голос пионервожатой: «...Пионеры! К борьбе за дело великого Ленина будьте готовы!». Чувствуя, как по спине ползут мурашки восторга, он громко повторяет: «Всегда готов! Всегда готов! Всегда готов!» Старшие пионеры повязывают на шею красный галстук. Волнуясь, он отдает салют. Отец, стоящий в первом ряду зрителей, счастливый, растроганный, вскидывает сжатый кулак: «Рот-фронт!»...
Это там, семь лет назад, барабаны, а здесь, сейчас дождь — лупит по крыше вагончика...
Низкий потолок вдруг взлетает до неба, раздвигаются стены, ослепляюще бьют прежектора. Яркими огнями вспыхивает рампа. Двумя пылающими столбами вздымается по краям сцены тяжелый кумачовый занавес.
— В городскую комсомольскую организацию от пионера Ерошева Алексея, — громко, раздельно читает председательствующий, — заявление. Прошу принять меня в ряды Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи...
Лешка стоит у края длинного в белых пятнах листков стола, облизывая пересохшие губы, повторяет в уме слова заявления. Он знает их наизусть.