— ...Обязуюсь быть честным, смелым, принципиальным. Быть всегда и во всем примером. Не бояться трудностей...
В тот же вечер отец написал рекомендацию. Вручая ее, сказал дрогнувшим голосом:
— Даю тебе рекомендацию как член партии. Не подведи меня. Помни: ты внук Сергея Афанасьевича Ерошева, железного коммуниста, революционера, участника гражданской войны.
— ...Обязуюсь все силы, знания, а если потребуется, и жизнь отдать великому делу рабочего класса...
«Принять!» — хором отзывается зал.
С пылающими ушами, с дрожащими коленями он возвращается на место. Ему жмут руку, похлопывают по плечу, поздравляют. «Принят, принят, принят» — радостно отстукивает сердце. Он ничего не слышит кругом, кроме этого оглушающего торжественного стука, ничего не видит, кроме радужных плавающих кругов, отпечатков прожекторов. Потом кто-то подталкивает его сзади, сует в руки листок — «Интернационал». Председатель конференции вдруг как-то неестественно вытягивается, запрокидывает голову и:
Вставай, проклятьем заклейменный...
Как странно звучит его одинокий, вибрирующий от напряжения голос — вот-вот сорвется. Но тут же, подхватывая вторую строчку, весь зал поднимается в едином порыве.
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный,
И в смертный бой идти готов...
Лешка чувствует, как до рези закручиваются на глазах слезы, сжимается горло. Потупясь, чтобы никто не заметил его сверкающих глаз, он поет глухим непослушным голосом.
Мы наш, мы новый мир построим.
Кто был ничем, тот станет всем!
Лешка сжался под одеялом, зажмурился. Чтобы не разреветься, впился зубами в подушку.
Нет, не мог отец врать всегда! Раньше, до этого, никогда не было в его словах фальши — была искренность. Иначе все, все рушится. И вообще он казался добрым, никогда не кричал, не ругался, был справедливым.
Лешка вспомнил, как по вечерам отец частенько заходил к нему в спальню, подсаживался на кровать и, молча, задумавшись о чем-то своем, ласково поглаживал его, осторожно перебирал пальцами волосы. Руки у него были мягкие и добрые. Лешка затихал, чувствуя, как по спине ползают приятные мурашки.
Да, отец добрый, мягкий и какой-то всегда усталый, как невыспавшийся.
Лешку вдруг пронзило: отец боится, боится за свое место. Ведь если они не закончат трассу до пятого декабря, его снимут с работы. Боится! И конечно, не из-за себя — ему ничего не надо — боится из-за семьи. Лешке показалось, что он до самых корней понял отца, а через него и всех остальных: Чугреева, Мосина, рыжего Николая, Гошку. Все они считают газопровод не столь уж важным делом по сравнению со своим благополучием. Как просто все получается: Мосину приказал Чугреев, Чугрееву приказал отец, отцу тоже приказали. Все выполняют приказ, и никого не беспокоит, что газопровод будет липовым: швы потрескаются, начнется утечка газа, и все к чертям взорвется...
Быстро темнело, в углах вагончика сгущался мрак. Окно светилось серым расплывчатым пятном. По крыше порывами хлестал дождь.
Черной тенью в вагончик проскользнула Валька. Он думал, что она покрутится немного и уйдет, но Валька набросила на дверь крючок, поскрипела половицами и затихла где-то в темноте. Снова скрипнули половицы — в двух шагах от себя Лешка различил черный контур ее фигуры. Стоя у окна, Валька медленно раздевалась... Лениво, как бы нехотя, стянула через голову кофточку, потом — юбку. Упруго качнулась высокая грудь. Валька вдруг застонала, исчезла в темноту, словно провалилась. Лешка услышал, как, всхлипнув, она разревелась громко, без удержу, по-бабьи. Он торопливо, кое-как нашарил под подушкой фонарик, сел на полке. Золотистым ворохом соломы вспыхнула под ярким лучом ее прическа. Уронив голову на руки, она сидела за столом. Ее голые покатые плечи с вдавившимися в тело лямками лифчика тряслись от рыданий.
Оробевший, растерявшийся, не зная, чем помочь, он подошел к ней, потрогал за плечо.
— Валя... Валя... успокойся. Что с тобой?
Она затихла, приподняла блестевшее от слез лицо, сказала глухим булькающим голосом:
— Свет выключи, пожалуйста.
— Что случилось, Валя?
— Ничего, — буркнула она, хлюпая носом. — Завтра же уеду отсюда, чтоб вас черти всех съели!
Лешка ощупью вернулся на полку, сердито засопел.
— Ты можешь сказать, что случилось?
Она пошвыркала носом, нашла платок, высморкалась.
— Влипла я, Леха, так влипла! Тимофей Васильевич не закрыл процентовку, потребовал снимки всех швов за месяц. А я дура, наряды не глядя подписывала — на бракованные швы! Вот что теперь делать, а? Я ему пленки, конечно, не дала, но он может привезти комиссию, и нас заставят просветить все швы заново. Представляешь? — Она отрывисто вздохнула. — Старый пес, зараза, хотел на чужом горбу в рай прокатиться. Разорался, как псих. Ну, я ему тоже — отпустила!