— Вземи… Не нада деньги, драги гости… Вземи!
Но Алексей все же расплатился и, миновав духан в узкой кривой улице, ряд небольших домов с навесами на тонких подпорах, сады за каменными стенами, вышел к площади. На краю ее, в запущенном сквере, поставил корзину на пожухлую траву. Сливы сизо отливали, сами просились в руки. Неведомо откуда слетелась стайка мальчишек.
Алексей жестом показал: мол, давай ближе, не робей, и те, не заставив себя долго упрашивать, с готовностью устроились кругом, кто сложив ноги калачом, кто сев на пятки. На мальчишках драная цветная одежонка, на двух — фески, из-под которых выбивались выцветшие волосы. Почти у всех сделанные из деревяшек ятаганы, засунутые за пояс.
Ближе всех сидящий к Суходолову оголец с побитыми пальцами босых ног смотрел на казака с восторженным любопытством, так, словно тот свалился с неба. Мальчишка старался притулиться плотнее, с опаской притрагивался к ложу карабина, даже к сапогу казака, будто желая убедиться, что все это не сон.
— Ну-кась, налетай, ватага! — скомандовал Алексей и, положив в рот мясистую сливу, подмигнул соседу.
Через минуту корзина была пуста. Алексей снял с себя фуражку и надел ее на голову мальчишке. Из-под козырька выглядывал только счастливо шмурыгающий облупленный нос. Мальчишка, задрав голову, торжествующе посматривал на своих друзей. К честной компании подошла девочка лет девяти с косичками, похожими на мышиные хвосты. Поднося Алексею черную шелковицу в глубокой глиняной миске, сказала:
— Черница!
Губы, пальцы девочки измазаны этой черницей и глаза похожи на нее.
— Вземи, — широко улыбаясь, настаивала девочка, — добре на здравие.
Алексей повернул в боковую улицу. Здесь, рядом с вывеской цирюльника, висели приметы портновского ремесла, над распятыми брюками — аршинные ножницы. Впереди Суходолов вдруг увидел Алифана Тюкина, тот, не заметив однополчанина, воровато юркнул в разбитую дверь турецкой лавки.
«На промысел пошел», — с брезгливой злостью подумал Алексей и резко свернул за угол.
Под ореховым деревом сидели пехотинцы. Егор Епифанов рассказывал им:
— Гляжу — братушка турского жителя бьет, мешок с чем-то отымает… Разнял я их, турке мешок вернул, а братушке грю: «Рази ж лежачего, грю, бьют?». А и жаль его, видно, ига допекла, отблагодарить захотелось.
Егор заметил Алексея, растянул в улыбке рот без переднего зуба:
— Ходи до нас, казачок! Окрестила нас купель дунайская.
Егор выхватил у соседа деревянную ложку из-за голенища, достал свою и ударил дробно. Со смаком шлепнув ладонью по голенищу сапога, пустился в пляс, продолжая играть на ложках и напевая:
Веснушчатое лицо Егора задорно, хитрые глаза щурятся на Алексея, мол, слыхал, вашу казачью знаю. Маленький, юркий солдат, закинув ладонь на затылок, пошел вприсядку навстречу Егору:
Суходолов, сунув два пальца в рот, засвистел в лад.
Болгары вокруг стали прихлопывать в ладоши, вот-вот сами пойдут в пляс.
…На окраине Суходолов увидел ветхую, полуразрушенную церквушку без купола, казалось, вросшую в землю. Правее ее порога была вырыта свежая могила. Раскрытая дверь словно приглашала войти в церковь, и Алексей переступил порог. Пахло пылью запустения. Над гробом одиноко горела свеча желтого воска.
Суходолов подошел ближе. В гробу лежал молоденький артиллерийский офицер с пулевой раной у виска. Оказывается, вот для кого была вырыта могила.
Отпевал старый священник в темной потрепанной епитрахили, с подтянутым к пуговице подолом, в сандалиях на босу ногу. Голова его горестно тряслась, дрожащий голос тихо, скорбно произносил:
— Со святыми упокой…
Алексей вышел из церкви. Жара спала, но камни мостовой, стены домов источали тепло.
Захотелось пить, а фляга, продырявленная пулей, была пустой. Алексей огляделся. У глухих высоких ворот добротного двухэтажного дома с отчужденно закрытыми ставнями стоял не то болгарин, не то турок.
Богатый халат едва сходился на его огромном животе, а с фиолетовой фески на крупной голове свешивалась длинная кисть. Воловья шея, короткие ноги создавали впечатление еще большей толщины этого человека.
Жечо Цолов вышел постоять у ворот своего дома. Он спокойно посасывал трубку с длинным чубуком, делая вид, что ему безразлично, что происходит вокруг — на улице, в городе. Просто захотелось подышать воздухом, покурить, вот и все.
Но в маленьких, беспокойных глазах Цолова притаился страх.
Кто знает, как отнесутся эти незваные москсецы к той земле, что купил он за бесценок у сбежавшего эфенди? И не научат ли они соседа Конова и других лохмотников-ортакчий[10] не отдавать ему, Жечо, долги?
— Хозяин, — дружелюбно обратился Алексей, — будь ласка, дай испить водицы. — Он показал рукой, словно вливал себе в горло воду из кружки.
Цолов расплылся в угодливой улыбке, сказав по-болгарски:
— Сейчас принесу, — исчез за воротами. Проходивший мимо Ивайло Конов гневно сверкнул глазами в сторону дома Цолова, обнял казака за плечи.
— Ела, сынко, у нас напиисе студена вода… Остави! — махнул он рукой на двор Цолова и повлек за собой казака.
Дорогой говорил о Жечо:
— Турски пес, чорбаджи. Не надо у него. — И представился: — Конов, Ивайло.
На нем серый жилет поверх рубашки с отвернутыми рукавами, широкий матерчатый пояс.
— Алексей, — сказал Суходолов.
Пройдя с полверсты, они вошли в небольшой, опрятный двор Конова.
— Добре дошъл! — радушно развел руки Ивайло.
В углу двора, возле кустов отцветшей сирени, стояло два улья. На плетне висела рыбачья закидушка. Стрекотали кузнечики. Квохтала курица. На веревке сушились холщовые полотенца.
Изба, обмазанная глиной, покрытая соломой, все же имела привлекательный вид. На второй этаж ее вели крутые ступеньки.
Возле крохотной, под крышей, на тонких столбах-подпорах, хлебопекарни, лежал в тени тутового дерева на шинели тяжело раненный немолодой русский солдат. Обескровленное лицо его было бледно, губы запеклись.
Над раненым склонилась девушка, сильными руками разрывая простыню на полосы, смачивала их водой из таза.
На девушке — вышитая на груди и по рукавам алым крестом полотняная рубаха, поверх белой юбки — подобие фартука с поясом, на шее — ожерелье. Светлые волосы ее почти лежат на земле. Легкого загара скорбное лицо выражает решимость, густые брови сошлись на переносице.
Раненый приоткрыл глаза:
— Спасибо, сестрёна.
Она освежила водой его губы, повернув на бок, раскрыла зияющую рану и бесстрашно начала накладывать на нее куски материи, перевязывать полотенцем с вышитыми концами.
В калитке появились санитары с носилками, пришли забрать раненого в лазарет.
Девушка распрямилась. Полотно туго обтянуло ее небольшую высокую грудь, стройные длинные ноги.
— Дъщеря ми, зовут Кремена, — с гордостью в голосе сказал Ивайло.
Кремена стеснительно улыбнулась Суходолову, при этом на порозовевшей щеке ее заиграл серпик.
— Алексей, — грубовато буркнул Суходолов, не решаясь поднять глаза, и, словно спохватившись, поправился — Алеша.
Раненого унесли. Ивайло дал Алексею напиться и, показывая рукой на избу, пригласил:
— Моля, заповядай в къщу[11].
Они поднялись по ступенькам, вошли в сени.
Здесь развешаны вязанки лука, чеснока, листья табака. Вымытая кадь попахивала лавровым листом и укропом. Сушилась черешня на деревянном листе. Отдыхала коса на стене, а вилы и рогач — в углу. На скамейке стояла полая тыква с водой для питья.
В другой комнате свежевымазанный глиняный пол прикрывали домотканые чистые половики из грубой белой шерсти с оранжевым продергом. Выстроились на полках, почти у потолка, в ряд, как на смотру, ступка, сито, глиняная посуда, разрисованная желтой глазурью по зелени, с чёрными кругами цветов. В особом ящике на стене деревянные ложки. На узких лежанках — шкуры овец вверх шерстью, соломенные тюфяки, полосатые подушки.