Конов перекрестился на икону с едва тлеющей лампадой.
На стене висела одежда мальчика. Как позже узнал Алексей, младший брат Кремоны был убит несколько лет назад в поле турком за то, что недостаточно быстро поклонился. Мать умерла, не пережив гибели сына.
Пока Ивайло спускался в погребок достать вина, Алексей и Кремена разговорились, если можно назвать разговором язык жестов, глаз, мимики, придуманных слов и слов знакомых.
— Ти казак ли си? — спросила девушка, поглядев на него зеленовато-серыми глазами.
— С Дона…
— О-о-о, Дон! — понимающе сказала Кремена. — Как Дунай… А где твой конь?
— Вскоре переправят…
Появился отец, сбросив с ног постолы и оставшись в полосатых носках, он потряс над головой круглой деревянной баклагой, накрест перетянутой черными лентами из кожи:
— Хубаво сливянка!
Ивайло достал питу — круг хлеба — и, приставив его к груди, разрезал ножом. Кремена принесла свежие помидоры. «Томаты», — сказала она. Появились похлебка из рубцов, печеные яйца. Кремена слила Алексею воду на руки, сняла с гвоздя рушник, расшитый цветными петухами, цветами, и подала его гостю.
— Заповядай, — сказал Ивайло, — на нашата бедна българска софра.
Он разлил сливянку по глиняным кружкам:
— Желая вси́чко най хубаво, здраве, щастие, успех…
И Алексей, притронувшись своей кружкой к кружке Ивайло, сказал:
— Вси́чко най хубаво! — Понял, что это означает: «Всего доброго!».
У девушки сузились глаза, в них заплясали веселые огоньки.
— Разби́рате? — тихо рассмеялась она.
— Разбираю! — радостно ответил Алексей.
Только сейчас заметил он очаг и на цепи, под широким раструбом, — казан. «Видно, зимой топят», — подумал Суходолов Об очаге.
Хозяин, неторопливо расшнуровав зеленый кисет с клеточками, набил табаком маленькую, розоватую, черешневую трубку и, протянув кисет Алексею, высек огонь кресалом. Суходолов свернул цигарку, затянулся. Ничего не скажешь — хорош, не то что самосад-горлодер.
— Ну, дочка, — предложил Ивайло, — поведи гостя в сад, сейчас там добре.
…Солнце уже зашло, и повеяло прохладой. Где-то недалеко подал голос соловей.
Алексей и Кремена сели на скамейку под вишнями.
«Может, то судьба, — неожиданно для себя подумал Алексей, — приехал за тысячи верст, чтобы свидеться…»
«Да, — говорил другой голос, — но в завтре тебе сызнова спытывать судьбу, идти в бой, и ты ни в жисть ее боле не встретишь, даже ежли останешься жив».
И девушка молчала. Почему-то подумала с радостью, что исчез из города самоуверенный, противный ей сын Цолова, с бегающими, словно раздевающими глазами. Разве сравнить его с Алешей?
— Как по-вашему де́вица? — спросил Алексей. — Дивчина?
— Дево́йко, — голос у нее тихий, певучий.
— Хорошо, хубаво, — мечтательно оказал Суходолов, — ты девойко.
Он взял ее руку в свою. Ладонь у Кремены огрубелая, пальцы широкие. Она, конечно, хлеб убирает, избу мажет, стирает, в огороде без дела не остается. А лицо нежное. Но ладони шершавые и вызывают у Алексея желание ткнуться в них лицом, да знает, что не сумеет это сделать.
Он продолжал неумело держать в своей руке теплую, подрагивающую руку. Девушка не отобрала ее. У Алексея перехватило дыхание, и он, дивясь своей дерзости, приблизил губы к губам Кремены. Они были сухие, горячие, стыдливо уткнулись ему в плечо, прошептали:
— Не надо… срамно…
Волосы Кремены пахли цветущей маслиной.
Из-за леса высунулся месяц, как показалось девушке, укоризненно поглядел на них. Клочьями поплыл туман меж деревьев сада.
— Кремена! — позвал отец.
— Иду, баща.
Они вместе возвратились в дом.
— Ну, мой синче, — сказал Ивайло, — я тебе постелю в саду, приятна почивка.
А Кремена пожелала:
— Лека нощ!
Наверное, чтобы ночь была хорошей.
…Но сон не приходил к Алексею. Пахло, как на Дону, скошенной травой, и, как на Дону, неистово пел соловей, щелкал, ронял серебро… «У него язык в точь как у нашего. Скрозь одинаково плачут и смеются дети, поют птицы…»
Звезды мудро глядели с неба.
«По-болгарски тоже, как и у нас, звезда, вечер, только июнь по-ихнему — юни, ива — върба, луг — ливада, хлеб — хляб. А посев, чужбина — как и у нас. Родные мы вовсе…»
Мысли его приняли иное направление:
«Не загадывает ли обо мне дюже плохо Кремена? — Алексей тревожно заворочался. — Ухарь нашелся, зараз целоваться полез. Да ведь я николи в жисти еще не целовался. А она, верно, думает, что распутник».
Суходолову припомнилась станица Митякинская. Сейчас мальчишки в ночном. А на зорьке начинается рыбалка… Он вдруг услышал голос матери. Когда малолеткой прибегал к ней в синяках и ссадинах — играли в «казаков-разбойников», — мать причитала: «Болезный ты мой. Жалкой ты мой!».
Всегда одолевала бедность в одежде. Боязнь насмешек заставляла его чураться девчат, искать одиночества.
Но в степи он никогда не чувствовал себя одиноким, любил ее краски, знал ее язык.
Бывало, уйдет далеко, ляжет в траву и глядит, как тучи проплывают в поднебесье, как парит коршун, выглядывая сурка, как играют в пятнашки ласточки перед дождем.
Нынешнюю пору называют на Дону за хоровод цветов разноцветьем. На Дону сейчас роняет свои клейкие чешуйки тополь, румянится черешня, сладко дурманит запоздалая сирень, старательно упрятывая редкие пятизубцы. А в лесу хороводят ясень да клен, притаился в зарослях ельника хвощ и, далеко за полночь, исходит трелями малиновка, а на зорька притворно плачет иволга. Неужто спит Кремена?
Он снова ощутил запах ее волос. Или то действительно цвела где-то рядом маслина?
Часть казачьего полка, в котором служил Алексей, остановилась в том районе Систово, что называли Серединная махала, а остальные — биваком, в лощине между городом и монастырем, в двух верстах от избы Коновых и неподалеку от леска.
Алексей в биваке уже третьи сутки. Донимали посты, пикетирование, заставы…
Сегодня день оказался свободным, и урядник Горшколепов, тоже из Митякинской, отменный служака, отпустил Суходолова в увольнение.
Алексей проснулся рано, умылся, тщательно выбрился и пошел к Быстрецу мимо казачьего обоза. На поляне вразброс повозки провиантские — для сухарей и патронов; инструментальные — со всем необходимым для порчи вражеского телеграфа и железной дороги; динамит был прикрыт брезентом. В стороне сиротливо стояла лазаретная линейка, а возле нее, впритык, аптечная двуколка.
Замер с обнаженной шашкой часовой у денежного ящика. Ковали коней полковые кузнецы. Склонились над карабинами оружейные мастера. Похрустывали овсом кони. Кто-то бил затрепанными картами по носу проигравшего, кто-то затачивал шашку, шомполом прочищал ствол ружья.
— Здорово дневал! — крикнул Алексею издали Тюкин.
Медно-бронзовый, довольный, он картинно развалился на турецком ковре, забросив ногу на ногу, (подсунув под локоть пышную подушку. Потягивая из темной, с сумеречным глянцем, трубки египетский табак, пускал вверх кольца дыма. Лоснящееся красное лицо Алифана выражало верх удовольствия, маслянистые глазки стали еще меньше, почти исчезли, казалось, он вот-вот замурлычет.
Рядом с Тюкиным казак Ларька Гребенщиков — с вислым носом, извилистыми, недобрыми губами — кроил себе на траве исподнее из яркой «трофейной» материи в красных цветах на желтом поле. Вместо ножниц Ларька орудовал турецким кинжалом и от усердия даже немного высовывал язык.
Несколько казаков хлебали деревянными ложками… чай из котла, двое жарили шашлык.
Эскадронный писарь Родька Стрикозин — верткий, в щегольских офицерских сапогах не по чину — раздавал казакам цветные турецкие бумажные деньти-каине — крутить «козьи ножки».