О миллионерах Чалыковых Марин, конечно, слышал. Они прибрали к рукам почти всю торговлю скотом в стране, монопольно отправляли в Константинополь огромные партии овец, кожи, рога. Их овчары сопровождали многотысячные стада на зимовку во Фракию.
Ну, еще бы не слышать и о главном джелепчие Чалыкове, у которого в подчинении находились вооруженные охранники скота, одетые в особую форму, мясники, пастухи, счетчики.
Не понимая, для чего завел этот разговор отец, Марин сказал:
— Конечно, слышал…
— О-о-о, это ум! Ты думаешь, богатые болгары не нужны султану? — Он привычно покосился на большой портрет Гамида над камином: если, не дай бог, придут русские, его сразу же надо снять. — Еще как нужны! Мы здесь опора султанского порядка. Без нас все расползлось бы. На одном кнуте да ятагане не удержишься. А перед богатым болгарином любой турецкий чиновник на цыпочках ходит, ждет от него выгоду. И свои лебезят, выю гнут… Будь послушен, Марин, и я сделаю тебя всесильным.
Марин внутренне напрягся: «Ну, я уж как-нибудь найду применение капиталам».
— А пока я написал письмо эфенди Чиракоолу в Плевну — передашь ему… Он поможет твоему продвижению по службе… И жилье можешь там не искать. Я предупредил знакомого-негоцианта, — отец любил при случае ввернуть иностранное словечко, — господин Филиппов охотно поселит тебя в своем доме… На большее не рассчитывай. Живи на свое жалованье…
Во второй половине дня Марин решил пойти в город, пофланировать. За воротами он встретил высокую, с прекрасным цветом лица, молодую крестьянку, не однажды и прежде приносившую в соседний дом фрукты. У нее золотистые волосы ниже плеч, ломкая талия, высокие сильные ноги. Марин уже познал в Истанбуле женщину, и даже не одну. Но те были продажны — оруспу, а эта будоражила воображение своей неиспорченностью, безыскусственностью. Дитя природы. В свои прошлые приезды Марин пытался заговорить с девушкой, но она не желала знакомства и тем понравилась ему еще больше. Стороной Марин узнал, что она — дочка должника отца Конова и зовут ее Кремена.
— Здравствуйте, знакомая незнакомка, — вкрадчиво произнес Марин и приподнял светлый котелок над головой. В летнем костюме французского покроя он чувствовал себя изящным, стройным, неотразимым.
Но и на этот раз девушка прошла мимо, не ответив, и скрылась в воротах соседнего дома. «Дикарка, — сердито подумал Марин, — знала бы ты, что перед тобой завтрашний миллионер. Еще будешь гордиться, что он остановил на тебе внимание».
На главной улице оживленно. Несколько болгар сгрудились недалеко от часовни, у забора, на котором гвоздями прибиты два картонных листа.
На одном из них Марин прочитал:
«Фирман Султана Гамида к оттоманским населениям и к европейским державам, от 26 апреля 1877 г.
…Европа, которая в интересах человеколюбия… трудилась с жаром и постоянством, чтобы отвратить эту грозную случайность, без сомнения имеет право решить, на которое из двух государств должна пасть ответственность за войну и за бедствия с ней сопряженные.
…Россия, после тщетных усилий ослабить и унизить Оттоманскую империю подчинением ее чужеземной опеке, приступает ныне к удовлетворению оружием своей честолюбивой политики.
Она найдет на пути своем целый народ, вооруженный для охранения своего домашнего очага…
Нападающий на Турцию есть враг также христианских населений, как и мусульманских… Он осмеливается заявить, что вооружился для покровительства христиан. И это в ту самую минуту, когда конституция, самая полная, какую только может пожелать свободная страна, провозглашает принцип равенства…
…В век просвещения, цивилизации и справедливости великая держава внесла в соседственную империю меч и огонь… Вся нация, сомкнувшись вокруг Султана, уверенная в торжестве справедливейшего из всех дел, готова сражаться за свою независимость.
Да ниспошлет Аллах успех правому делу!»
Марин усмехнулся: «Самая полная конституция… принцип равенства…»
В прошлый приезд домой он видел собственными глазами, как начальник систовского конака Мехмед-паша приказывал болгарам целовать дуло его ружья. Мехмед пировал со своими чалмоносными дружками и, тыча ружье в губы покорно склонявших головы людей, кричал:
— Райя! Стадо!
Для «просвещения народа» они выпускали полицейскую газету «Едирне».
Нет, эта жизнь с хомутом на шее даже для него невыносима!
На втором листе, датированном 1 мая 1877 г., болгарская экзархия в Царьграде призывала болгар, находившихся под скипетром османов, молиться о даровании победы оружию султана:
«Всевышний бог, который все на свете совершенно устраивает и который мудро управляет судьбами человечества… соизволил по непостижимому своему помыслу поставить уже столько веков тому назад наш народ под могущественную власть оттоманских государей.
Апостольские заповеди предписывают иметь повиновение к установленным властям. Берегитесь, как огня, злонамеренных и зломыслящих людей, кои могут появиться среди вас, стараясь посеять смуты и раздоры.
Отечески и пастырски увещеваем… добровольно, ревностно и самоотверженно помогать Султану… молиться денно и нощно о здравии и благоденствии его…
Филиппопольский Панарет.
Доростольский и Червенский Григорий.
Самоковский Доситей».
За спиной Марина раздалось фырканье, и чей-то молодой голос насмешливо сказал:
— До чего благоразумны святые отцы экзархии!
Марин оглянулся. Перед ним стоял молодой человек приблизительно его возраста с шоколадным цветом удлиненного лица. Из-под слегка растрепанных темных бровей пытливо глядели густо-серые глаза. Черного блеска волосы круто вились. На нем аккуратный костюм человека, желающего скрыть свою бедность, но наметанный глаз модника мгновенно отметил дешевизну материала, портновскую провинциальность, неумело завязанный галстук.
— И скажем прямо — елейны, — поддержал разговор Марин, удивляясь не присущей ему откровенности, и с опаской поглядел по сторонам: в Болгарии развелось полно шпионов из своих же. Над страной нависла тень казематов Диарбекира и страшного малоазиатского города Боли, куда отвозили закованных в кандалы болгар.
— Будем знакомы, — протянул руку юноша, — Стоян Русов.
— Марин. Вы систовец?
— Нет, я приехал из Плевны в гости к тетушке и через неделю возвращаюсь домой.
— Какое совпадение! — обрадованно воскликнул Марин. — А я отправляюсь туда на службу… — Марин немного, едва заметно заикался, скорее, это даже походило на растягивание слов.
Чиркнув спичкой, он раскурил тонкую душистую папиросу, спохватившись, протянул пачку:
— Вы курите?
— Нет, спасибо…
Рядом с ними два горожанина — внешне похожие на чиновников — обсуждали воззвание экзархии.
— Между прочим, — тихо произнес один из них, — наш Мехмед-паша успел унести ноги. «Мне нужен для здоровья климат Истанбула», — объяснил эфенди, уезжая.
Артиллерийская канонада словно бы приблизилась, походила на дальние раскаты грома.
— А земли свои ага продал по дешевке Жечо Цолову, — сказал другой болгарин, и Марин порадовался, что не назвал новому знакомому своей фамилии.
Но в это время вмешался третий систовец в дорогом костюме с золотыми, от часов, брелоками на животе.
— Ждете своего Ивана? — зло спросил он. — Ждете московцев?
— Не зайти ли нам в кафе? — поспешно предложил Марин Русову.
— С удовольствием, — откликнулся Стоян, и они, оживленно разговаривая, пошли к кафе на площади.
Через Дунай Константин Николаевич переправился у селения Калу-Гермек с помощью рыбака. Затем путь от Видина до Никополя проделал на коне, вдоль реки. На Фаврикодорове порыжелая от солнца красная феска, турецкие шаровары, буроватый плащ, торба сбоку. Внешне всадник вполне сходил за торговца-косту, скупающего мелкий скот.
Константин Николаевич сделал крюк к селу Царевец — турки называли его Текир — мимо монастыря святой Богородицы. Въезжать в незнакомый город ночью Фаврикодоров посчитал неразумным — и громко застучал ручкой плети в дверь крайней избы. Судя по всему, здесь жил небогатый болгарин.