— Эй, гяуры, открывай! — продолжая тарабанить, кричал по-турецки Фаврикодоров.
Где-то сонно залаяла собака, всполошенно закричал петух. В окне засветилась лучина, и дверь приоткрыл немолодой болгарин в нижнем белье и с вилами в руках.
— Чего тебе? — сурово спросил он ночного пришельца.
Тот сделал вид, что не понимает по-болгарски, и потребовал.
— Коня накорми… Постели… Спать буду, спать! — совал в руки болгарина поводья, показывал, кладя голову на ладонь, как будет спать.
Хозяин хаты Ивайло Конов, тяжело вздохнув, покосился на ятаган за широким поясом у незваного гостя и повел коня под навес во дворе. Возвратившись двумя минутами позже, бросил на циновку подушку, пробормотал мрачно:
— Ложись, чтоб тебе не встать!
Фаврикодоров улегся, спрятав под подушку французский шестизарядный револьвер «Лефоше». Прикоснулся кончиками пальцев к граненому стволу, звездочкам на барабане. Вскоре стал притворно похрапывать.
В соседней комнате зашептались, молодой девичий голос успокаивал:
— Ничего, баща[6], потерпи еще… Скоро русские придут.
— Сил нет, Кремена…
Пропели вторые петухи.
Фаврикодоров проснулся рано утром, едва зарозовела заря. С порога разглядел владения Конова: изба покрыта соломой, низ выложен камнем. Небольшой сад обнесен плетнем.
Хозяин, мужчина лет сорока восьми, прибирал двор. На болгарине — куртка из домотканого сукна, широкие, подпоясанные красным кушаком шаровары; несмотря на теплынь — барашковая серая шапка, а на ногах — белые носки и опанки из полотна.
Дочь хозяина — Кремена, в грубом сукмане-сарафане поверх вышитой рубашки, с простеньким браслетом на запястье правой руки, несла на коромысле воду из колодца в избу. Была девушка светловолоса, зеленоглаза, сильна и на постояльца глядела с неприязнью. У нее лицо с тем легким загаром, что встретишь только у сельских девушек, словно бы солнце к матовости осторожно прибавило негустой коричневый тон.
Фаврикодоров решился. Когда отец и дочь вошли в комнату, он оказал на чистейшем болгарском языке:
— Русский я… Вы меня не бойтесь. — Достал нательный крест, поцеловал его: —Клянусь богом!
Ивайло оцепенел от неожиданности, вобрал голову в плечи. Кремена же поверила сразу и просияла.
— Ох, дядечко, поскорее бы подлых прогнали! На улицу выйти нельзя — турки грабят, насильничают. Да вы погодите, — спохватилась она, — я вмиг яичницу с салом приготовлю.
— Свиней-то турки не трогают, — пояснил Ивайло.
Через несколько минут они втроем сидели за столом. На нем появились брынза, пшеничный хлеб, домашняя колбаса. Фаврикодоров расспрашивал:
— Турок в Систово много?
— Не более пяти таборов[7], — охотно отвечал Конов, — у низамов[8] лагерь здесь, недалеко от нас.
— А батарей сколько?
— Одна. На скале у Дуная… «Золотой» ту батарею они прозвали. Когда ее англичанин строил, в земле нашел старую золотую монету.
— А кто здесь начальник у войск?
— Собака Халиль-паша. Целыми днями слюной брызжет, кричит: «Что за воинов мне прислали?! Ишаки неумелые!». Я от этого шелудивого Кремону прячу. Особенно разорался на той неделе, когда ему приказали один табор отправить в Никополь. «Этот никопольский дурак Адыр-бей, — кричал он, — дай ему даже десять таборов, ничего путного с ними не сделает!»
— А пекаря Ганчо Юрданова ты в городе знаешь? — спросил Фаврикодоров.
Ивайло пожал плечами, Кремена же воскликнула:
— Кто ж его в городе не знает?! Он на площади у церкви живет. В старом доме.
Она подробно описала путь туда и сам дом. Часом позже Фаврикодоров, выезжая из двора Конова, кричал на все село:
— Плохо коня кормил, гяурская свинья! Плетей тебе мало! — А тихо сказал: —Всичко най хубаво[9].
…Турецкие полицейские гнали улицей отобранный скот, щелкали бичами. Фаврикодоров затрусил по дороге к городу. В лесу подала голос кукушка, обещая долгую жизнь. У въезда в Систово Фаврикодоров обменялся салямом с тучным турком на повозке. Проехали мимо турецкие всадники с винчестерами, в папахах с полумесяцами.
Недалеко от церкви Кирилла и Мефодия, возле можжевельника, растущего здесь как дерево, разведчик привязал коня.
По сторонам булыжной площади стояли каменные склады. Возле них, на столбах, немного выше человеческого роста, насажены керосиновые фонари.
А вот и старый дом, так подробно описанный Кременой.
На его воротах висит черный креп, словно села большая бабочка, распластав крылья. Значит, в доме кто-то умер. Не сам ли Ганчо? Фаврикодорову говорили, что Юрданов пожилой человек.
Городские часы пробили девять раз. На открытой веранде старого дома появился беловолосый болгарин с бурым, словно от ожогов, румянцем на щеках.
Константин Николаевич поднялся к нему по лестнице, спросил по-турецки:
— У тебя форму для хлеба можно купить?
— Для подового?
— Нет, для сдобы. Вот я и торбу взял.
Он глазами показал на торбу, похожую на большую грушу.
— Проходи в дом, — по-болгарски предложил Ганчо.
И уже в комнате, когда они сели за стол с кувшином вина, сказал:
— Здравей! Добре дошъл?
— Благодаря!
В углу, в люльке, опал мальчишка, наверное, внук Юрданова.
Ганчо подтвердил сведения, уже полученные Фаврикодоровым в семье Коновых, но объяснил, где лучше высаживаться русским войскам, как ловчее карабкаться на кручи, где турки построили новые укрепления.
Ганчо говорил медленно — с паузами и прислушиваясь, словно переводя:
— Они думают, что если вы и рискнете, так высадитесь там, где берег пологий. И огонь «Золотой батареи» туда нацелен, и несколько скрытых ложементов там построили. А вы берите ниже, где круча. Будет труднее, да зато вернее. Только запомни, на горе маленькая мельница, в ней караулка турецких низамов. Надо ее сразу брать. Они оттуда будут вести обстрел кручи.
Поговорив еще с полчаса, Ганчо поинтересовался:
— А как ты назад к своим доберешься?
— Вплавь хотел. Коня у тебя оставлю, продай его или пусть меня дождется. Можно?
— Коня оставляй. А вот доплыть трудно, — усомнился Ганчо и задумчиво разгладил седые усы.
— Я в юности часами на воде держался… Много часов, — успокоил Фаврикодоров, хотя мелькнула опасливая мысль о левой руке — не подвела бы.
— Так то в юности, — не желая обидеть гостя, как можно мягче возразил Юрданов, — у меня брат недавно умер. Моложе меня. Казалось, износа ему не будет. А погиб от болей в сердце. — Он помолчал. — Я тебя познакомлю с одним греческим моряком, он доставит куда надо… На челноке.
— Можно сегодня же ночью? — спросил Фаврикодоров. — Дело не терпит.
— Думаю, что можно. Сейчас пойду узнаю, — сказал Ганчо, поднимаясь. — Ждем вас здесь, ох как ждем.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Сведения, доставленные Фаврикодоровым, имели чрезвычайную важность. Скобелев доложил о них командиру 14-й пехотной дивизии Драгомирову, а тот, не медля со своими соображениями, — главнокомандующему.
Против форсирования реки на Зимницком участке были: глубина ее здесь, полное отсутствие бродов, обрывистость и высота турецкого берега. Из Зимницы Систово недоступно белело среди зелени на крутой горе.
Но многое говорило и в пользу именно этого района для прыжка через Дунай. Приняв окончательное решение, ночами стали перебрасывать сюда войска, пряча их в садах.
Еще в мае русские моряки выставили на реке минные заграждения. Дунайский флот — сорок шесть мониторов и канонерок, — возглавляемый англичанином на турецкой службе Хобарт-пашой, был, таким образом, обречен на бездействие.
Теперь начали срочно готовить переправочные средства для войск. За короткий срок тайно в плавнях и протоке, южнее Зимницы, построили барки, лодки, связали плоты, чтобы затем в назначенный час все это провести водой к месту посадки войск.