Скобелев появился в Зимнице без разрешения главнокомандующего — великого князя Николая Николаевича — и немедленно сделался необходимым Драгомирову. Вместе они на лодке пересекли Дунай среди кипящих вокруг разрывов. Вместе видели, как попала граната в понтон левее их. Артиллеристы сделали залп из орудий и скрылись в реке. Драгомиров и Скобелев, встав в своей лодке, отдали честь героям.
Выпрыгнув на том берегу, оба генерала под бешеным огнем полезли вверх, на кручу.
— Михаил Дмитриевич, — прокричал Драгомиров уже наверху, — передай мой приказ Минскому полку — сдвинуть силы к центру боя…
Скобелев мгновенно исчез. Когда капитан Фок захватили поджег караулку, Драгомиров обосновал возле нее свой командный пункт. Он глядел на поле боя сумрачно, нервно сцепив зубы.
Скобелев возвратился после рукопашной. Лицо его было покрыто густым слоем пыли, разводами пота. Белый, из рогожки, китель потемнел.
— Поздравляю с победой! — весело воскликнул Скобелев.
Драгомиров недовольно сдвинул брови.
— Все только началось, — суеверно сказал он.
— Однако исход ясен! — уверял Скобелев. — Поглядите…
Мимо проворно пробегал знакомый ему солдат Епифанов: глаза его воинственно блестели, по круглому, распаленному, в веснушках, лицу с небольшими светлыми усами струился пот, помятое кепи сдвинуто на ухо, возле него запеклась кровь.
— Дадим прикурить, ваши превосходительства! — крикнул Егор и, держа ружье со штыком наперевес, побежал туда, где раздавалась стрельба, — к плато, окруженному деревьями.
Взошло солнце. В его лучах преодоленные кручи казались еще отвеснее. По ним взбирались все новые и новые войска: корабль «Анита», захваченный у турок еще в начале войны, подбросил свежий полк волынцев. Выплеснул Дунай Подольский, Минский, Брянский полки. За пороховым дымом впереди вырисовывался город Систово, он приткнулся к подножию высокой горы, стоящей за ним, притягивал к себе.
— Скоро построят, — повторил Драгомиров, глядя на работу саперов.
Скобелев метнул на командира дивизии быстрый взгляд:
— Надо бы поскорее…
— Этому «поскорее» предела нет, — словно бы несколько охлаждая своего добровольного адъютанта, ответил Драгомиров.
Из-за рощи вдруг вывернулась кавалькада. Впереди на рослом соловом жеребце Аксу ехал подтянутый, с отменной выправкой брат царя — Николай Николаевич, сопровождаемый свитой. В ней Скобелев мгновенно заметил крашеную, синего отлива, бороду адъютанта главнокомандующего — полковника Дмитрия Антоновича Скалона. Сравнительно недавно Михаил Дмитриевич и Скалон сдружились на «ты» и частенько бывали в московском ресторане «Славянский базар» с его тусклыми зеркалами, похожими на широкие костяные гребни с ручками, с его упитанными гипсовыми амурами на перилах антресолей и, конечно же, с отдельными кабинетами.
…Драгомиров доложил главнокомандующему подробности высадки десанта, и великий князь, продолжая очень прямо сидеть на коне с красным налобником, подъехал к мосту, бодро крикнул грубым раскатистым голосом вытянувшимся строителям:
— Спасибо, саперчики! Славно поработали, молодцы!
— Рады стараться, ваше высочество! — дружно гаркнули солдаты.
Николай Николаевич, повернувшись к Драгомирову, громко приказал:
— Выдать по чарке водки, — и отъехал от саперов.
И тут вдруг обнаружил прячущегося за спину Драгомирова Скобелева. Брови над сонно-надменными глазами нахмурились. Великий князь был близорук, тщательно скрывал это, но сейчас, сощурив глаза, все же приметил ослушника.
— А вы, генерал, что здесь делаете? — грозно спросил он, и Скобелев словно бы мгновенно уменьшился в росте. Лицо его приобрело выражение растерянности, виноватости. А когда увидел иронические улыбочки свитских, злорадство в их глазах — и вовсе онемел. — Вам не было разрешено отлучаться из отряда, — все более повышая голос и накаляясь, сказал великий князь, — если все начнут своевольничать… — Николай Николаевич сердито огладил бороду, растущую ниже голого подбородка: — Отправляйтесь под арест!
— Смею заметить, ваше высочество, — деликатно произнес Драгомиров, — генерал Скобелев помогал мне, был весьма полезен…
Николай Николаевич сердито посмотрел на Драгомирова: защитник нашелся. Но ради такого дня не захотел продолжать «распеканцию», пробурчал Скобелеву:
— Отправляйтесь в мою палатку…
Скалой ободряюще подмигнул Михаилу Дмитриевичу: «Ну, это, брат, арест почетный и скорее уезжай от греха».
Систово встречало освободителей восторженно. Они шли главной улицей — опаленные боем, пропахшие пороховым дымом, поддерживая и неся раненых, счастливые от сознания, что вот уже на болгарской земле, и не остановились перед жертвами, и готовы дальше пройти через муки войны, лишь бы братушки вздохнули свободно, жили по-человечески. В глазах плескались отчаянка и хмель победы. Знакомо пахли доцветающая акация, бесчисленные сады.
Женщины, подбегая к русским, целовали их руки, одаряли со слезами на глазах букетами алых пионов, поднимали над головами своих детей:
— Глядай и запомни!
Болгары были одеты в безрукавки, праздничные белые штаны-потури. Перепоясанные широкими цветными кушаками, штаны эти книзу от коленей сужались.
Крохотная девочка с сережками-лягушками кричала, захлебываясь от радости:
— Русите идат!
Слышались возгласы: — Да живеят!
— Ура!
— Да побиете све турци!
Освободителей встречали хлебом-солью, вином в кувшинах и баклагах, протягивали фрукты, табак, кукурузные лепешки. Выносили на улицу ведра с холодной водой.
Пожилой болгарин, истово перекрестившись, бросил наземь ненавистную, измятую феску, стал остервенело топтать ее приговаривая:
— Пять веков ждали!
Попадались пустые дома бежавших турок. Около мечети мостовую усыпали клочья листов Корана; в турецких кварталах валялись обломки скарба, летал пух. На клумбе сиротливо высилось поломанное кресло. Болгары, стараясь поскорее смести с земли ненавистное, высаживали двери турецких казарм и мечетей, били стекла в богатых магазинах, ставили мелом кресты на всех «христианских» домах.
Над Свиштово, как называли его болгары, над его кривыми узкими улицами, кварталами, соединенными ярусами лестниц, взметнулся ликующий звон: вместо колоколов, запрещенных турками, били горожане в чугунные доски, возвещая новое время.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В ожидании переброски своего полка в Систово Алексей получил разрешение у сотенного, есаула Афанасьева, побродить по городу и устроиться на постой где-нибудь на окраине, недалеко от монастыря, места предполагаемого казачьего бивака.
Суходолов шел по улице неторопливо, расправив широкие плечи, дружелюбно поглядывал по сторонам. Во всем его облике — посадке головы на крепкой шее, в том, как ставил он ноги, «по-кавалерийски», небрежно покачиваясь, — чувствовались независимость и самоуважение: «Я без нужды никого не трону, но и себя в обиду не дам».
При виде лампасов и алого околыша синей фуражки с коротким козырьком болгары знающе кивали:
— Русин, казаче!
Понимали, что конь его где-то еще на той стороне Дуная и долго — кто с любопытством, кто с надеждой, а кто и с недоверием — провожали глазами рослого парня со взбитым чубом и светлыми усами.
На базаре уже торговали фруктами. Алексей припомнил слова драгомировского приказа: «Не дозволять себе брать от края что-либо безденежно или самовольно, дабы ни малейшим действием не навлечь на себя упрека в чести русской армии».
Проходя сейчас вдоль деревянных стоек с выставленными корзинами, Алексей приценился к небольшой, доверху наполненной сливами.
— Сколько? — спросил он болгарина с лицом, изборожденным морщинами, со встрепанными седыми волосами.
Болгарин, приподняв корзину, стал совать ее в руки Алексея: