Только к вечеру того дня выяснилось, что грузовик прибыл в Гавр не в два часа, а между тремя и четырьмя часами, но тогда уже было поздно действовать. Почему это произошло? Из вполне достоверного источника мне известно: по выходе из кабинета главы правительства советский полпред Потемкин посетил своего друга Венсана Ориоля, министра юстиции. В результате этого визита Дормуа передал по телефону те сведения, о которых я говорил. Вот почему допрос господина Дормуа я считаю совершенно необходимым для выяснения дела…
Адвокат Рибе утверждал, что французская полиция, исполняя указания министра внутренних дел, фактически парализовала расследование дела о похищении генерала Миллера и запутывала следы, ведущие к большевикам, чтобы не испортить отношения с Советским Союзом.
— В полиции работают люди сообразительные, — говорил Рибе. — Они понимают волю министра с полуслова. Иначе невозможно объяснить непростительные промахи, совершенные полицией при расследовании этого дела. Они не нашли на бульваре Монморанси советского дома, находящегося в двухстах метрах от места встречи генерала Миллера со Скоблиным. Они не обыскали этот дом немедленно, сославшись на «дипломатическую неприкосновенность», которой в действительности никогда не существовало. Потому что через три недели, когда госпожа Миллер обратилась с письмом к президенту республики, обыск все-таки произвели. Но, конечно, через три недели он не дал никаких результатов… Гаврский след?.. Полиция сделала всё, чтобы им не заниматься.
Адвокат просил суд допросить и руководителей полиции:
— Показания полицейских комиссаров обнаруживает странную картину. В силу каких-то административных влияний гаврский след не расследовался. Мы имеем основания полагать, что это было сделано с ведома и по желанию министра. На нем лежит ответственность за то, что гаврский след — самый важный, решающий в этом деле! — был оставлен. Мы придаем огромное значение допросу министра и начальника полиции. Прошу суд принять меры к их вызову.
Начальник уголовного розыска Монданель, вызванный в суд, возражал:
— Я решительно отвергаю подозрения в том, будто полиция руководствуется какими-либо посторонними соображениями. Наша задача раскрывать преступления, кто бы их ни совершал. Никогда на полицейских чиновников не оказывается политическое давление. В дни похищения генерала Миллера я был занят другим сенсационным преступлением — убийством бывшего агента советской разведки Игнатия Рейсса, который пытался расстаться с Москвой. В течение нескольких дней мы разыскали сообщников и арестовали Лидию Грозовскую, не останавливаясь перед тем, что она занимала должность секретаря в советском торгпредстве в Париже.
Но адвокат Рибе остановил полицейского:
— Ваш полицейский аппарат должен был наблюдать за Грозовской. Но полицейский аппарат в ведении министра Дормуа. И по приказу свыше Грозовской позволили бежать в посольском автомобиле.
Лидия Грозовская трудилась в советском торгпредстве. Французы освободили ее под залог в 50 тысяч франков. И она исчезла. Ее муж Арнольд Борисович Грозовский, лейтенант госбезопасности, работал в Париже под крышей полпредства. Он служил связным Рейсса. Это была его первая командировка за границу. Вдова убитого разведчика Элизабет Порецкая писала: «Он ничего не знал о Европе, не владел ни одним европейским языком».
Адвокат вызвал в суд полицейского комиссара Шовино из портового Гавра, уволенного за рапорт, «убийственный для большевиков». Проведенное им расследование указывало на участие советских агентов в похищении. Приехавший из Парижа министерский начальник высказал Шовино неудовольствие прямо на вокзале:
— Черт знает, какой рапорт вы написали! Так можно испортить наши отношения с советским полпредством.
В суде министерский чиновник отказывался от своих слов:
— Я этого не мог сказать.
Но Шовино стоял на своем:
— Вы еще прибавили: «Министр вне себя от гнева».
Министр внутренних дел не пожелал прийти. Его письмо зачитали в суде:
«Господин председатель, при всём моем уважении к правосудию, я, к сожалению, не могу ответить на вызов суда. Сожалею об этом тем более, что меня тронула весьма учтивая форма, в какой суд выразил желание выслушать меня.
Если бы мое показание могло содействовать выяснению истины и принести какую-либо пользу, я дал бы его, не колеблясь. Но я ничего не знаю по делу, которое слушается в суде присяжных.