Но тут же все мои умозаключения были повержены в прах.
— Сынок, — сказала она и убрала руку со лба, — мы хотим с отцом, чтобы ты жил правильным человеком. Что толку поминать то время, — (словно то время можно отделить от настоящего), — в нем ничего уже не вернешь, ведь... ведь твоего отца давно уже нет... И потом... что это за идея... — Ладонь ее легла мне на затылок и вместе со словами взывала к единой цели. — У тебя такая хорошая специальность...
И в последнем, пожалуй, она была права... кроме одного — нутра, потому что с ним-то не все всегда сходилось.
И тут во мне что-то раскололось.
Да, я мог быть правильным человеком. Со студенческих лет отбывать повинность на овощных базах, ходить в ДНД, рыть канавы под какой-нибудь кабель, сгребать листву или снег, скалывать лед зимой с трамвайных путей, подписываться на определенное количество газет, потому что это считалось показателем политической активности (интересно — какой?), косить сено, строить новый корпус больницы и делать сотни других работ, помимо основной, для которых нужны дармовые руки и мякинные головы. Кроме этого, я должен дудеть в одну дуду и делать вид, что все прекрасно, как в песенке о маркизе, и постепенно превращаться в старого брюзгу, который, сидя за кухонным столом в пижаме и стоптанных тапочках, ругает правительство, весь белый свет и завидует соседу, потому что тот в молодости лишился глаза и руки и ему начислили пенсию на сотню больше.
Вот, что меня ожидало — мантия дурака!
— Хватит с меня, во! — я черканул ладонью по горлу. — Я по уши в дерьме!
Мать отшатнулась, и в ее глазах появился испуг.
— Скажи, сколько раз нас обманывали? А? Нет, ты скажи! — загонял я ее этим вопросом и видел, что она страдает. — Ладно, я скажу. Вначале нам сказали, что отец враг, потом, когда убили, что ошиблись. Искалечили тебе жизнь так, что ты до сих пор не можешь прийти в себя. Теперь нам говорят, надо ждать и верить в лучшие времена. Нам всегда говорили об этом, нам говорили, верьте и ждите и все будет прекрасно. А я не хочу верить и ждать! Где оно, это "прекрасно"? Где? Оглянись, ведь мы же стадо баранов!
— Господи! Весь в отца... — простонала мать и закрыла глаза.
И тут весь пар вышел и давление упало, но какой-то клапан по-прежнему продолжал травить.
Так мы стояли в тягостном молчании, как на похоронах, но с тем отличием, что в квартире не было покойника, тошнотворного запаха формалина и венков из искусственной хвои. И, пожалуй, пора было убираться и не появляться месяца два, но мне не хотелось портить этот день окончательно. Хотя, что в нем еще можно было испортить?
Тогда мы вернулись к столу.
Отчим уже повеселел и пил нарзан.
— Если тебе так чешется, пиши, о чем пишут все, — посоветовал этот стертый Пятак с заметным энтузиазмом. — Вот, пожалуйста, — и он назвал фамилию молодого писателя, который выпускал вторую книгу.
Что я мог ответить? Я мог сказать, что это куча повторений, которых достаточно в любом журнале, с некоторыми вариациями, выдаваемыми за новизну, словно автор вошел в сговор с самим собой и не хочет или не может перешагнуть заповедную черту. Невольно напрашивался вопрос, как вообще можно пробиться с таким уровнем, и я, грешным делом, подумывал, а не обошлось ли здесь без "всемогущей руки".
И в этом я мог лукавить перед кем угодно, но только не перед самим собой.
Я был в то лето Твердолобым Идеалистом.
Я черпал непогрешимость из Прошлого и упивался этим.
Я принадлежал к секте чарвако-локаятиков и не признавал компромиссов, ибо:
если вы признаете компромиссы, то у вас нет уверенности не только в Настоящем, но и в Будущем;