Быть может, иллюзии эти в свое время были нужны и сослужили свою службу в общем ходе дел, но раз мы начинаем прозревать понемногу, на что же себя искусственно ослеплять? Какая польза?
Я не говорю, что я отчаиваюсь вовсе в особом призвании России. Я признаюсь только, что я нередко начинаю в нем сомневаться. Во всяком случае, недаром же простерся этот колосс между древними цивилизациями азиатского Востока и романо-германской Европы. Последняя вся несомненно шаг за шагом все более и более близится к идеалу безбожной и однообразно-рабочей федеративной республики.
Никакие Бисмарки, никакие Гогенцоллерны{1} Европу от этой будущности ее не спасут. Они сами даже, войнами и победами своими видоизменяя глубоко социальную почву и в среде своей нации, и у побежденных соседей, только ускоряют осуществление этого отвратительного идеала.
Они усиливают сходство строя и быта; они ускоряют всеобщую ассимиляцию нравов… Современная политическая борьба, оканчивая по очереди один за другим все племенные вопросы, приготовляет этим путь республиканскому космополитизму. Какую же роль должна играть Россия в этой трагедии явного всеразрушения, которому еще гораздо более динамита и крупповских пушек способствуют так называемые «всеполезные» изобретения: железные дороги, телеграфы, телефоны, всемирные выставки и т. д.?
Какую? Что должна она избрать?
Уступить всеобщему движению?
Стать во главе его, покончив, подобно другим, как можно скорее и как попало все племенные счеты свои?
Пожертвовать дальнейшим будущим своим ближайшему и полному племенному торжеству, которое, связав судьбу нашу преждевременно с судьбою западных славян, непременно повлечет за собой окончательное потрясение и без того поколебленных истинно национальных устоев наших?..
Или, различив глубоко в политическом идеале своем вопрос Православно-восточный от вопроса Всеславянского, считать первый единственным якорем спасения, а второй – лишь неизбежным (либеральным) злом, «крестом», испытанием, ниспосланным нам суровой историей нашей.
Если люди власти и влияния дойдут у нас до этого глубокого различия, если они приложат все силы свои на служение делу православно-восточному и с величайшим недоверием станут впредь смотреть на дело всеславянское, если они, эти русские люди власти и влияния, будут последнее, чисто племенное дело считать обыкновенным и весьма опасным либеральным делом в общеевропейском вкусе, – тогда наша культурно-государственная будущность спасена, даже и при панславизме.
И быть может, и вся Европа со временем будет нам признательна за то, что наконец-то мы дерзнули стать и пребыть сами собою, ни на чьи вредные примеры не взирая; быть может, тогда вся Европа будет простирать к нам руки почтения и любви с мольбою о помощи, как простирает их теперь Франция, во всем, и в первых шагах развития, и в первых попытках разрушения, шедшая впереди других государств и наций…
Иначе!!
II
В тех прежних письмах моих, где я занят был преимущественно Европой Западной, я вынужден был, однако, прежде всего вспомнить об эллинском восстаний 20-х годов. Здесь же мне для ясности изложения необходимо повториться.
В первом случае я руководился тем соображением, что национальное восстание и освобождение греков из-под долгого ига мусульман было в XIX веке первым по времени движением этого рода. Теперь же, имея в виду Россию и Турцию, мне опять нельзя обойти греков, вследствие их особого значения среди народов Востока.
К тому же в этом движении греков идея свободного национализма особенно тесно была связана с идеей демократической и по источникам, и по результатам.
Еще раньше 20-х годов, когда еще все греки находились под властью султана, у них был весьма популярный поэт Рига Фереос… Он неудачно агитировал против Турции и был расстрелян.
Греческие биографы его утверждают, что он, не находя еще возможности выделить хоть часть своих соотчичей в особое национальное государство, действовал в духе космополитических идей XVIII века. То есть он хотел поднять в Турции движение против деспотизма и неравенства вообще и призывал к восстанию против султана и его пашей не одних только греков и даже не одних только христиан, но и ту значительную часть мусульманского населения, которая представлялась ему тоже страдающей от самовластия пашей и янычар{2}. Рига Фереос был напитан теми самыми идеями личного равенства и личной легальной свободы, которые выразились французской революцией XVIII века. Имя его у греков было, я сказал, весьма популярно. Значит, эти либерально-эгалитарные идеи предшествовали в умах эллинских «предтечей» (precurseurs) мыслям об эмансипации собственно национальной. Другими словами: последняя возросла на первых; она была подготовлена ими. Общелиберальные веяния XVIII века проникли еще заранее и в греческие умы, хотя, быть может, и смутно.