Как только мать все уложила он поднял свой мешок, взял палку и пустился в путь. Теперь он шел твердым шагом, совсем не похожим на шаг старого, усталого человека.
14
Дорога, которая привела их на вырубку, не показалась отцу такой уж длинной — вероятно, причиной тому была уверенность, что они идут по правильному пути. Как только он заметил между стволами дубов и ясеней черную крышу барака, он ускорил шаг.
— Ты идешь слишком быстро, — сказала запыхавшаяся жена.
— Да мы уже пришли.
Он чувствовал, как у него колотится сердце. Еще немного, и он бы побежал. Он видел крышу из толя, бревенчатые, дощатые стены, кучи чурбаков, огромные поваленные стволы с необрубленными сучьями, а тележки не видел. У него сильно билось сердце, и не только из-за долгой ходьбы.
— Тележка… Ах ты, черт, да где же тележка?
— Что ты сказал?
Отец, сам того не сознавая, говорил вслух.
— Ничего, ничего, — ответил он, еще ускоряя шаг. Усталости как не бывало. Ноги уже не ощущают всей тяжести пройденного пути. В голове одна мысль: тележка. Как только они добрались до поляны, он сошел с тропы и пустился напрямик к бараку. Он перелезал через пни, спотыкался, застревал в сушняке, ругал дровосеков за плохо очищенную вырубку. Ему хотелось, как бывало в молодости, перемахнуть через эти чурбаки. Сейчас он их обходил. Страх одновременно подгонял и удерживал его. С каждым шагом в нем росла уверенность, что тележку украли. Он крепче сжал палку, другой рукой судорожно впился в лямку мешка. Черт бы их взял! Их надо поймать. Негодяи! Хватит ли у него духу дойти до конца, обогнуть барак со стороны леса?
— Ты с ума сошел! — кричала мать, голос ее доносился теперь издалека. — Не беги так!
Он не слушает. Куда там — торопится еще сильнее. И вот уже между ним и бараком только одна куча чурбаков, он обходит ее… Ничего. Перед бараком не так замусорено, как на остальной вырубке. Земля тут истоптана. Отцу надо бы отдышаться, но гнев подхлестывает его. Он идет вдоль барака, огибает его, и тут у него перехватило дыхание, будто весь воздух с поляны и окружающих гор распирает ему грудь.
Он останавливается.
Она тут. Она тут, перед ним, всего в нескольких шагах. Он боится шевельнуться. Взгляд перелетает от одного борта тележки к другому, от одного колеса к другому, взбирается, словно быстрый зверек, по дышлу, которое светлым крестом выделяется на затененном подлеске.
Она тут — и целехонькая.
Он только-только успел произвести этот беглый осмотр, и взгляд его затуманили слезы.
Отец достал свой большой клетчатый платок и вытер глаза. Мать стояла у него за спиной. Он не слышал, как она подошла, скорее догадался, что она тут.
— Ты бежал сломя голову, — сказала она немного спустя. — Что с тобой?
Отец подумал, что она спрашивает его про глаза, — ведь он их как раз вытирал.
— Это пот, — сказал он. — Пот ест мне глаза.
Он сделал несколько шагов, сбросил мешок, поднял каскетку, которую уронил, когда перекидывал через голову лямку, и медленно обошел тележку. Правой рукой он держался за край платформы, не отпускал его. Склонялся перед каждым колесом, словно выполняя древний ритуал. Осматривал ступицы, хорошо смазанные и поблескивавшие на солнце. Плевать ему на то, что мать наблюдает за ним. Он нашел свою старую тележку, а ведь как он за нее боялся. Ему хочется спросить, как она доехала, не обижали ли ее лесоторговец с приказчиком, не озябла ли она за ночь.
Голова его как будто раскололась пополам. Одна половина твердит: «Гастон Дюбуа, ведь это же глупо. Тебе семьдесят лет, а ты говоришь с тележкой, совсем как четырехлетний мальчонка разговаривает со своим игрушечным поездом». А другая половина головы ничего и слушать не хочет. Она занята только тележкой.
После тщательного осмотра отец отошел немного и окинул взглядом всю тележку целиком, потом оглянулся и посмотрел на жену. Она сидит на поваленном дереве, она даже не глядит на тележку. Повернулась к ней спиной. Не обращает никакого внимания, все равно как если бы они сами доставили ее сюда. И такое равнодушие кажется отцу чудовищным. Нет, эта женщина решительно ничего не понимает и не поймет. Для нее тележка — старая рухлядь, не представляющая никакого интереса. Если она и спала плохо ночью, то, уж конечно, не из-за тележки, оставленной в лесу на произвол судьбы.
Мать встает: сначала разогнулись ноги и приподняли тело, которое, кажется, не хочет расстаться с сидячим положением, словно не распрямляется поясница. Но, должно быть, это живот тянет мать книзу, потому что она держится за него обеими руками. Мать медленно встала, оглянулась. С ее лица медленно сползла болезненная гримаса, уступая место улыбке, которая с трудом пробилась сквозь сеть морщин.
— Ну, вот мы и пришли… — сказала мать. — Видишь, они поставили тележку за барак, чтобы ее не видно было с тропы.
— Знаешь, в наше время люди разленились, вряд ли они полезли бы сюда за тележкой, — ответил он, напустив на себя равнодушный вид.
Улыбка матери стала заметнее. Уж не смеется ли она над ним?
Он пожал плечами, потом достал из мешка, который повесил на дышло, садовый нож.
— Дело-то ведь еще не сделано, — сказал он, направляясь на вырубку. — Пора приниматься за работу.
Мать отцепила мешок, отнесла его в тень за бараком, сняла шерстяную кофту и подняла с земли моток проволоки. Отец уже остановился у большой кучи фашинника. Он поплевал на ладони, потер одну о другую и, взяв нож, принялся за работу.
15
Они долго молча трудились. Отец чувствовал себя превосходно. Крепко стоя на ногах, он вытягивал из кучи ветку и одним-двумя взмахами ножа, точно по сочленению, обрезал ее, каждый раз наискосок, каждый раз у коры ствола — он любил чистую работу. Им нужна не какая-то мелось, а такой хворост, чтобы уголь давал. Растопки у них и своей хватает, на нее пойдет и то, что он срежет с фруктовых деревьев. Он старался, чтобы вязанки получались получше, чтобы в них было побольше веток толщиной в руку. Отец все время помнил о ширине тележки и подгонял под эту мерку вязанки. Он очищал от мелочи хорошие сучья, потом резал их и бросал матери. Мать подбирала их и складывала в вязанки.
— Не надо слишком большие делать, — говорил отец. — А то трудно будет грузить.
Когда вязанка была готова, мать на скорую руку скрепляла ее проволокой.
— Я потом потуже стяну, — заранее предупредил ее отец. — У тебя все равно силы не хватит.
Когда мать приготовила полдюжины вязанок, отец повесил на пояс нож, взял клещи и стал стягивать проволоку. Он ставил ногу в грубом башмаке на вязанку, так что носок приходился вровень с проволочной петлей, куда продевался другой конец проволоки. И тянул изо всех сил, встряхивая вязанку, если какая-нибудь ветка выпирала. Прежде чем снова приняться за резку, он вытащил жестянку с табаком и, не торопясь, свернул сигарету.
— При такой работе мы скоро нагрузим тележку.
— Хочешь выпить глоток?
— Нет, я не устал. После попьем.
Он закурил.
— Ты бы прогулялась и посмотрела, в каком состоянии спуск к проезжей дороге, — сказал он.
Она грустно улыбнулась:
— Прогулялась? Ну, знаешь, я уже достаточно нагулялась за сегодняшнее утро.
— Бежать тебе незачем. Время есть. Но прежде чем пускаться в путь с такой поклажей, лучше знать наперед, что не застрянешь где-нибудь в колдобине.
Мать положила на готовую вязанку моток проволочных скреп, потом подняла ветку подлинней, оперлась на нее, как на палку, и пошла. Отец присел на минутку, чтобы докурить, и поглядел вслед удалявшейся жене. Она еле переставляла ноги, словно шла не по плотно утоптанной земле вырубки, а по грязи или рыхлой почве. Да, хоть жена и моложе, но, конечно, не крепче его. Он отметил это с известным удовлетворением, даже не подумав, что жену, наверно, одолевает усталость. Он затушил и спрятал окурок, потом снова принялся за работу.