Прошло довольно много времени, затем Жюльен встал и поднялся в спальню. Отец услышал, как он ходит, и понял, что сын затопил печь. Ему хотелось сказать матери, что теперь топить, может, уже и ни к чему, но он сдержался. Почувствовал, что это нелепо. Вентренье придет, но едва ли скажет Жюльену: «Пошли. Я займусь твоими делами»,
Отец прислушивался к малейшему шуму. Он представлял себе, как сын подкладывает в печку поленья, как печка гудит. Даже вообразить трудно, сколько дров пожирает за день такая печь! Месяц этакой топки — и первая поленница вся.
Время тянулось бесконечно. Пасмурное утро застоялось, не желая светлеть, и словно мутной водой заливало горы.
Вентренье пришел незадолго до девяти. Войдя, он сразу снял шляпу, положил ее на кухонный шкафчик и расстегнул свое черное пальто.
— Позвольте, я возьму, — сказала мать.
Она отнесла пальто в столовую. Вентренье сел за стол. Должно быть, он очень спешил, потому что лицо у него раскраснелось. Он обтер носовым платком лоб и седые курчавые волосы.
— Ну, так где же ваше чудо природы?
Отец указал на потолок.
— Я сейчас схожу за ним, — сказала мать.
Оставшись один на один с бывшим членом муниципалитета, отец внимательно поглядел на него и только потом сказал:
— Спасибо, что пришел, Юбер. Это очень любезно с твоей стороны.
— Я пришел не из любезности, а просто потому, что надо выручать друг друга. Когда во время всеобщего бегства я попросил вас выпекать хлеб, вы же его пекли.
Отец остановил его, подняв руку.
— Ну, это дела давно минувшие, — сказал он. — И ты просил не за себя, а за других. Впрочем, они не очень-то тебя отблагодарили.
— Почему вы так думаете? Потому что я уже не в муниципалитете? Не заблуждайтесь. Никто меня не выставлял. Я сам ушел, потому что не хочу получать приказания от правительства, которого не одобряю!
Голос его стал несколько жестче. И отец почувствовал в этих немногих словах как бы укор себе.
— Что до меня, сам знаешь, в моем возрасте политика… — буркнул он.
— Конечно, конечно, — сказал Вентренье, — но тут не только политика…
Он замолчал. Однако отец чувствовал, что он чего-то недоговаривает. До войны Вентренье был выбран в муниципалитет от Народного фронта. Он был немногим старше Поля Дюбуа, и отец знал, что они не в ладах. О Поле, верно, и хотел поговорить Вентренье. Если это так, то уж лучше, чтобы это было с глазу на глаз, но если присутствие матери может помешать ему высказаться, тогда пусть уж она скорее сойдет вниз. Как можно скорее.
Отец прислушивался. Тревога его росла. Вентренье сказал:
— Мы переживаем жестокое время, папаша Дюбуа. Война — это всегда не сладко. Но мне кажется, война сама по себе меньшее зло, чем теперешнее положение, когда французы грызутся между собой.
На лестнице послышались шаги. Вентренье замолчал, и отец вздохнул с облегчением.
Когда Жюльен вошел, Вентренье встал и пожал ему руку.
— Фу ты, черт, — сказал он, расхохотавшись, — твоя мать говорила, что ты стал художником, но не сказала, что и наружность у тебя теперь совсем как у настоящего художника.
Жюльен пожал плечами.
— Это главным образом чтобы меня не узнали.
— Я бы хотел, чтоб он сбрил бороду, — сказал отец.
— Ни в коем случае, — возразил Вентренье. — Не скажу, что в таком виде он не обратит на себя внимания, но должен признаться, что, встреться он мне на улице, я бы его не узнал. Этак он совсем другой, ведь мы привыкли, что волосы у него подстрижены бобриком и походка спортсмена.
Отец попытался настаивать, правда, нерешительно, это, мол, ни на что не похоже, но Вентренье перебил его.
— Даже если бы он захотел расстаться с бородой, — заметил он, — я бы не посоветовал делать это сейчас. Он очень загорел, и, когда обреется, это сразу будет заметно. Вот тогда-то и подумают, что этот молодой человек решил изменить свою внешность.
Отец устало махнул рукой. Решительно все сейчас идет кувырком.
Жюльен пошел в столовую за стулом, все сели. Мать подала Вентренье рюмку виноградной водки; отпив глоток, он сказал:
— Теперь такую не часто выпьешь.
— У меня было запасено несколько литров, — сказал отец, — но боюсь, что до конца войны не дотянуть.
— Как знать! — заметил Вентренье. — В Италии и в России дела у фрицев не блестящие.
Он помолчал, потом выпрямился и посмотрел на Жюльена.
— Ну, так что же ты намерен предпринять? — спросил он.
— Пока что мне и здесь неплохо.
Вентренье покачал головой, очень медленно, раза два-три, и только потом ласково сказал:
— Нет, мальчик. Это невозможно. Нельзя жить в таком маленьком доме — в один прекрасный день тебя обязательно нащупают. Можешь скрываться где угодно, только не здесь.
— Но если никто на меня не донесет! — возразил Жюльен почти вызывающим тоном.
Вентренье грустно улыбнулся и опять покачал головой. Он вздохнул:
— Да, конечно… Но дело не только в этом. Ты, видно, немножко веришь в чудеса.
Жюльен собирался возразить, но Вентренье остановил его, подняв руку, и продолжал твердым голосом:
— Я не говорю, что кто-нибудь захочет выдать тебя со злости, но по глупости может. Или из зависти. Ты забываешь, что очень и очень многих твоих сверстников отправляют в Германию на принудительные работы. Ты забываешь, что других мобилизуют на охрану дорог или на работу здесь, на заводах. Их родители, возможно, не хотят, чтобы они уезжали, и, узнав, что кто-то скрывается, они могут, пусть и не желая того, ему повредить, сболтнуть что-нибудь, не подумавши.
Он замялся, посмотрел на отца, потом на мать, а затем медленнее и тише, словно сожалея о том, что вынужден это сказать, прибавил:
— А кроме того, есть полиция и петеновская милиция… У них повсюду глаза и уши.
Отец опустил голову. Наступила долгая пауза, только потрескивали в плите дрова. Отцу хотелось крикнуть Вентренье: «Ты же все-таки не думаешь, что Поль на него донесет!..»
Однако он не решился это сказать. Он только пробормотал:
— А если ему объявиться… Если сказать…
Вентренье прервал его.
— Нет, нет, папаша Дюбуа, — сказал он с усмешкой, которая больно задела отца. — Держаться от всего в стороне — этого запретить, конечно, нельзя, но не можете же вы не знать, что творится. Я не собираюсь утверждать, что все сторонники правительства Виши мерзавцы, среди них могут быть и честные, но обманутые люди. А те, кто в ихней милиции… Нет, нет, эти…
Должно быть, он удержался и не произнес последнего слова, боясь обидеть отца. Но отец понял. Он с трудом совладал с раздражением. Ему хотелось сказать, что все это его не касается, что теперь он уже не несет ответственности за действия своих сыновей. Один уже не молод. Другой всегда был далек от него. А потом, в свое время он, отец, был солдатом. Сейчас война. Все правительства, весь свет — вот кто в ответе за эту неразбериху!
В мозгу у него теснились слова, они ударялись одно о другое, как орехи в корзинке, и эта сутолока была мучительна, но слова не шли с языка. Отец знал, что ему никогда не одолеть в споре такого человека, как Вентренье, привыкшего к политике и серьезным разговорам. Он был подавлен. Сгорбился. Уставился в линялые сине-белые квадраты старой растрескавшейся клеенки. Вот так теперь и все на свете — все пошло трещинами, все износилось, протерлось до основы, и ничего нельзя заменить.
Отец подавил раздражение, но прежде чем окончательно остыть, сам того не желая, крикнул:
— Черт! Что же теперь прикажете делать — околевать?
Вентренье его слова, казалось, не взволновали и даже не удивили. Вероятно, он представлял себе, что творится в душе старика. Отец это почувствовал, и ему стало как-то не по себе. Вентренье своим ясным взглядом пронизывал его насквозь. Отец опустил глаза и вздохнул; он понял, что, выругавшись, облегчил душу и теперь остаток его раздражения уляжется. Он понял: все, что теперь будет говориться и делаться, его уже не касается. В конце концов, раз Вентренье пришел, надо думать, он может помочь Жюльену, и лучше не мешать ему говорить и действовать.