Он бросил возиться в саду и на огороде, и та часть, которую пока еще пощадили строительные работы, уже начала зеленеть, заполоненная травою, с которой отец боролся столько лет. Поль два или три раза присылал своего рабочего в помощь отцу, но потом тот перестал приходить, а старику уже было все равно. Он даже бросил жаловаться.
Когда он смотрел теперь в окно, бетонные стены, выросшие из земли и протянувшиеся через весь сад, внушали ему только отвращение. И поэтому, когда было не очень жарко, старик уходил из дому и садился у колодца за кустами самшита, которые загораживали от него стройку. Положив обе руки на набалдашник палки, сгорбившись, втянув голову в плечи, полузакрыв глаза и надвинув на лоб козырек каскетки, он проводил так целые часы, и перед ним проходила вся его жизнь. Охотнее всего отец возвращался мыслью к поре своей молодости, он вспоминал имена, лица, места и даты, которые иногда путались у него в голове.
Однажды в августе месяце, под вечер, когда он дремал так, приехала Франсуаза. Отец услышал, как она громко спрашивает, остановившись возле дома:
— Есть тут кто-нибудь?.. Есть тут кто-нибудь?..
Он сразу же узнал ее голос, и сердце у него так сжалось, что он с трудом ответил:
— Я здесь!
Потом встал и пошел по центральной дорожке, превратившейся теперь в узкую тропку, вьющуюся среди травы, откуда выглядывали венчики многолетних цветов. Франсуаза шла ему навстречу. Когда они поравнялись, отец снял каскетку, обнял невестку и пробормотал:
— Господи… Господи…
У него перехватило горло. Он изо всех сил сдерживал слезы. Они пошли к дому, возле которого Франсуаза оставила черную коляску с отброшенным клеенчатым верхом. Крупный младенец с вьющимися светлыми волосами лежал в ней, суча пухлыми голыми ножками и глядя в небо большими синими глазами.
Отец наклонился над ним. Хотел что-то сказать, но из его груди вырвалось рыдание; он заговорил дрожащим голосом, который вдруг перешел в прерывистый всхлип:
— Боже мой… Боже мой… Бедная моя старушка… Если б она была жива…
Франсуаза взяла младенца на руки и поднесла к отцу. Старик чувствовал себя таким неуклюжим. Он отставил палку и протянул дрожащую руку к голой ручонке ребенка.
— Смотрите, как он похож на Жюльена, — сказала Франсуаза.
Отец опять снял каскетку и поцеловал младенца, который шевелил ручонками и смеялся.
Так они простояли несколько минут, не находя слов от смущения. Отец улыбался, но слезы все еще катились по его заросшим седой щетиной щекам. Он вытер их, несколько раз высморкался и пробормотал:
— Войдемте в дом… Чего мы тут стоим?
Франсуаза пошла за ним с младенцем на руках. Они уселись в кухне. Ставни на окнах были прикрыты.
— Тут прохладно, — сказал отец. — Малыш не простудится?
— Нет, он у нас крепкий.
— Какой он веселый!
Отец смотрел на ребенка, а видел маленького Жюльена. На этом же самом месте, на коленях у матери.
— А как Жюльен?
— Он не мог приехать. В фирме, где он сейчас служит, очень много работы.
Отец понурился. Ему хотелось высказать то, что лежало на сердце, но это было непросто. Он уже почти решился, но тут Франсуаза спросила:
— А как вы поживаете, папа?
— Я… Ох, я…
Он надолго замолчал, стиснув рукою край стола, потом, еще окончательно не решив, что сказать, внезапно заговорил, как будто не в силах был сдержать нахлынувшие слова.
— Мне крышка. Конечно, я понимаю, что мне и без того недолго оставалось жить… Но все же… Все же… Они раньше времени вгонят меня в гроб. Вгонят в гроб. Видели, что они устроили там, в саду? Все перерыли… Все. Посадили меня за бетонную стену. Когда дует северный ветер, подымается такой сквозняк, что просто сил нет. Этой зимой мне даже не согреться… Ужас да и только. Они не имели права это делать… Могли бы дождаться, пока меня не станет… Мне уж не так много осталось.
Отец замолчал. Он говорил громко, и младенец с любопытством глядел на него.
— Господи, — огорчился старик. — Я его напугал.
— Нет, нет, он просто вас слушает.
— Надо бы его покормить.
— Нет. Он целую бутылочку молока высосал. Сейчас отнесу его в коляску, и он уснет.
Франсуаза вышла в сад и тут же вернулась. Отец даже не пошевелился. Ему еще много надо было сказать, и он чувствовал, что должен говорить. Невестка объяснила, что едет в Сен-Клод и остановилась в Лон-ле-Сонье лишь на несколько часов, чтобы повидаться с ним и показать внука. У нее был все такой же ласковый голос и нежный взгляд. Как только она замолчала, отец снова заговорил. Сперва он прошептал:
— Надо сказать Жюльену…
Голос у него прервался. Слова душили его, но не шли с языка.
— Надо ему приехать повидаться со мной, — продолжал старик. — Надо… Это очень важно… Я не могу вам всего объяснить, но ему надо приехать… Не следовало бы мне делать того, что я сделал… Это и для него важно… Для него и для вас. — Отец с трудом выдавливал из себя слова, которые его мучили. — Вы поняли меня? — спросил он.
— Жюльен приедет. Он непременно приедет, как только будет поменьше работы.
— Ну, а в воскресенье… Ведь он мог бы приехать в воскресенье?
Франсуаза опустила глаза. Казалось, она не знала, что ответить. Когда она подняла глаза, они блестели как-то по-особенному. Она принялась торопливо объяснять:
— Видите, когда родился маленький, мне пришлось оставить службу. Жюльен тоже не хочет доверять малыша посторонним… Денег нам не хватает, и поэтому по воскресеньям Жюльен работает в кондитерской.
— Ну что ж, дело хорошее. Может, он еще надумает и вернется к своей прежней профессии. Она наверняка лучше оплачивается, чем его работа декоратора. А потом, всегда есть шанс завести собственное дело.
Франсуаза только пожала плечами, и отец понял, что у сына совсем другие планы. И все же он не мог удержаться и прибавил:
— Если бы вы переехали сюда…
Старик не закончил фразы.
В полутемной кухне было прохладно и спокойно. После кончины матери здесь не произошло никаких перемен, и все же он тут один. Он это все время чувствовал. Эта мысль не оставляла его ни на миг. Вот приехала Франсуаза, но она скоро уедет и увезет с собой внука, и внука он уже больше никогда не увидит.
В их маленьком доме ничего не переменилось, но стоит поднять штору на двери и шагнуть за порог, как глазам предстанет строительная площадка. Бетонные стены, из которых, точно копья, торчат железные прутья арматуры. Бетон пожрал сад и убил деревья.
— Вы даже представить себе не можете, что я из-за них терплю!
Отец произнес эти слова, даже сам того не сознавая. Вероятно, просто потому, что в своем одиночестве весь день твердил их про себя.
Он встал, вошел в чулан и сразу же вышел оттуда, держа в руках кастрюлю.
— Вот понюхайте, — сказал он, поднимая крышку.
— Это надо выбросить, все испортилось.
— Конечно, выброшу. Но это варево они мне вчера принесли. А случается, что и по три дня кряду никто не заглядывает.
— Но ведь они обязались…
Жестом руки отец остановил Франсуазу.
— Да что теперь говорить? Незачем!
Он поставил кастрюлю в чулан и снова сел на свое обычное место. Прошла минута. Отец и Франсуаза молча смотрели друг на друга; боясь расплакаться, старик усилием воли взял себя в руки. Суровым тоном он прибавил:
— Да что теперь говорить. Я сам себя на это обрек. Сам и выпутываться должен… Спасибо еще, у меня хорошие соседи… Вы зайдите повидайте госпожу Робен… Она вам расскажет… Она вам все расскажет, что я из-за них терплю…
Он отвернулся и стал смотреть на погасшую топку… Глаза его снова наполнились слезами. Дрожащим голосом он повторил:
— Надо сказать Жюльену… Надо сказать Жюльену, что…
Старик замолчал. Снизу донесся плач ребенка, и Франсуаза кинулась к нему. Отец помешкал с минуту, потом пошел следом за нею. Она взяла ребенка на руки и вытерла две крупные слезинки, катившиеся по круглым щечкам. Младенец уже не плакал.