78
После отъезда Франсуазы в сердце старика жило воспоминание о внуке, о том, как он смотрел на него и улыбался. И хотя воспоминание это было совсем новое, куда новее тех, что ежедневно возникали в его памяти, оно было каким-то расплывчатым. Словно затуманенным слезами. Теперь отец больше не плакал. Он был как больное растение на пороге зимы, в котором иссякают жизненные соки.
Письма от Жюльена и Франсуазы приходили теперь чаще. С тех пор как не стало забора перед садом, почтальон приносил их прямо в дом. Отец поджидал его прихода. Почтальон был толстяк лет пятидесяти, краснолицый, с черными усами. Он был любитель выпить. Отец подносил ему стаканчик и просил прочесть вслух письмо. Почтальон читал медленно, иногда подолгу задерживаясь на каком-нибудь слове. Окончив чтение, он неизменно говорил:
— Вот и все.
И отец неизменно спрашивал:
— Он не пишет, когда приедет?
— Нет, об этом он не упоминает.
С наступлением первых холодов отцу пришлось безвыходно сидеть в кухне. Каждое утро в десять часов он подходил к окну и, упираясь в стекло козырьком каскетки, смотрел на дорожку, ведущую к улице. В одиннадцать он уже знал, что почтальон прошел мимо и письма нет, и тогда он усаживался на свое обычное место.
Так тянулись дни, старик выходил из дому лишь затем, чтобы накачать воды или принести дров. В спальню он больше не поднимался, но однажды утром оттуда донесся сильный шум, от которого он привскочил на стуле. Старик встал и пошел наверх. День был дождливый, небо нависло низко, и в спальню просачивался какой-то унылый, тусклый свет, так что углы комнаты тонули в полумраке. Сначала отец не заметил ничего необычного. Он прежде всего посмотрел на потолок, решив, что это выпала черепица. Но потом, подойдя к кровати, увидел на выцветших серовато-голубых обоях белое пятно. Кусок обоев оторвался вместе с отвалившейся штукатуркой.
— Портрет… Портрет…
Отец зашел за кровать со стороны стены. На полу стояла боком большая золоченая рама с разбитым стеклом. В свое время он сам вставил в раму фотографию своих родителей — они были сняты на садовой дорожке летним утром, и в памяти у него сохранилось то утро до мельчайших подробностей.
Старик провел рукою по сырой стене, потом поднял раму и поднес, ее к окну. Он все время повторял:
— Их портрет… Портрет…
Он долго разглядывал фотографию. Потом, почувствовав, как холод и сырость пробирают его до костей, спустился в кухню.
Весь этот день он мысленно провел со своими родителями, вспоминал их жесты, слова, привычки и прежде всего работу пекаря, к которой они его приучили. Быть может, поэтому, а также потому, что он, как и они, всю жизнь провел тут, в этом доме, в этом саду, ему чудилось, что родители вроде бы и не умерли. Они продолжали жить в его воспоминаниях, продолжали жить в этих местах, где ничего не переменилось. И вот в то утро, потому что от дождей намокла стена и отсырела штукатурка в спальне, которую он уже давно не проветривал, не отапливал, в то утро большой портрет родителей свалился на пол. Быть может, это и впрямь знак того, что его собственный конец уже близок? Что конец уже наступает?
До самого вечера эта мысль терзала отца. Он бранил зиму, пришедшую прежде, чем кончилась осень, бранил дурную погоду, бранил старый дом и проклинал гаражи, которые строил Поль и которые, как думал отец, нагоняли холод в сад.
В тот вечер старик лег спать раньше обычного.
Хотя он и положил в постель грелку, он долго не мог согреться, и потому ему никак не удавалось уснуть.
На следующее утро он проснулся весь в поту, ему было трудно дышать. Еще не рассвело. И все же отец встал, затопил плиту, согрел себе отвар и переменил влажные простыни.
Страх подгонял его, и он все старался делать побыстрее. Несколько раз на него нападал кашель, и в горле клокотала мокрота.
— Только этого еще недоставало… Только этого… И никого рядом, я один.
Прежде чем снова лечь, он открыл ставни. Откинувшись на подушках, он ждал наступления дня. Теперь дождь сменила изморось, и, когда отец, открывая ставни, высунулся из окна, он ощутил на руках и на лице ее мельчайшие капли. Слышно было только, как в большой цинковый бак из водосточного желоба льется вода.
— Если я не смогу выйти на улицу, бак переполнится и вода потечет в погреб.
К окнам прильнула тьма, синевато-зеленая тьма; ее прорезали далекие огоньки фабрики, которая только угадывалась за каменной стеной Педагогического училища.
Небо чуть заметно посветлело.
Это не было даже предвестие дня, а скорее медленное преображение ночи. Прежде невидимый, дождь теперь начал обозначаться за стеклами.