Отец положил луковицу обратно в ящик и спустился в сарай. Ему оставалось разломать пустые ящики — хорошая будет растопка! — и убрать связки с подпорками для фасоли, которые можно будет пустить в дело еще на один-два сезона. Он и лесоторговцу заказал подпорки для гороха и фасоли, но разве можно рассчитывать на этого малого?
Отец несколько раз прерывал работу и доходил до конца дорожки, которая вела на улицу, пролегавшую между потемневшим забором его сада и каменной, оградой, окружающей сад Педагогического училища. Стоя там, он глядел на улицу и прислушивался. Нет, это не грузовик лесоторговца, это немецкие машины во дворе училища. Ну конечно, Пико опаздывает. Опаздывает на два месяца, а ведь обещал сегодня утром обязательно привезти…
Не дойдя до сарая, отец остановился у центральной дорожки. Жена уже идет домой. А времени прошло совсем немного — только дойти туда и обратно. Неужели она была первой? Или, может, табака не было…
Ему показалось, что она идет быстрее обычного. Может, забыла карточки? Отцу захотелось вернуться в сарай, но, должно быть, жена его уже увидела. Он подождал еще немного, затем пошел ей навстречу.
Теперь, когда они приближались друг к другу, отец мог разглядеть под полями шляпы ее лицо. Оно показалось ему суровым, напряженным, как в дни плохих новостей. У дома, вместо того чтобы пойти ему навстречу, она свернула направо и пошла по дорожке, которая вела к крыльцу. Отец ускорил шаг, свернул на ту же дорожку и ступил на крыльцо, когда жена уже входила на кухню.
— Ну, в чем дело? — спросил он.
Она обернулась и с порога крикнула:
— Может, войдешь в дом?
По ее тону отец понял: что-то случилось и это касается его. Он не спеша поднялся на крыльцо, снял на площадке галоши и вошел в дом.
Жена сидела на второй ступеньке внутренней лестницы, упершись локтями в колени, сгорбившись и опустив голову. Она даже не сняла шляпы. По тому, как подымались ее плечи, он понял, что она запыхалась, и молча остановился. Отец слышал только собственное свистящее дыхание. Он смотрел на жену и не решался заговорить. Лишь когда она немного выпрямилась и приложила ладонь к груди, он спросил:
— Что с тобой?.. Тебе плохо?
Мать медленно подняла голову. Казалось, она потрясена до глубины души. Подбородок дрожал. Глаза из голубых стали серыми, а во взгляде застыл упрек. Он почувствовал, что только гнев удерживает ее от слез. Ощущая собственную неловкость, не зная, куда девать руки, он шагнул к ней и неуверенно пробормотал:
— Ну так скажи же наконец… Могу я узнать, в чем дело?
На лице матери появилась страдальческая улыбка, и глубокие морщины в углах ее рта обозначились еще резче. Она несколько раз пошевелила губами и только потом сказала:
— Дай мне прийти в себя… с тобой ведь никогда не знаешь, как ты отнесешься…
Отец поднял руки и опять беспомощно уронил их.
— Так и есть! Что же, начинай, придирайся… Конечно…
— Вот видишь, еще ничего не знаешь, а уже злишься, — перебила она.
— Я не злюсь, — сказал он, сдерживаясь, чтобы не закричать. — Но все-таки согласись, ведешь ты себя довольно странно. Приходишь домой, не говоришь, что случилось, и без всякого повода ищешь ссоры.
— Без всякого повода…
Казалось, она подавлена, не может вымолвить ни слова. Она опять как-то вся сжалась, потом, словно вновь обретя силы, встала и, нетерпеливо дернув резинку, зацепившуюся за шпильку, сняла шляпу.
— Как тебе будет угодно, а за своим табаком ступай сам! — крикнула мать.
Она повесила шляпу на деревянную шишечку на перилах и стала расстегивать шерстяную кофту. Отец хотел спросить, в чем дело, но она заговорила сама:
— Ах вот как! Тебе стыдно было выйти на улицу, потому что говорят, будто Жюльен удрал к де Голлю. Ну так теперь можешь спокойно идти… Позор смыт.
Она подчеркнула последние слова, глядя в упор на отца, у которого сжалось горло.
— Что ты еще выдумала, — пробормотал он.
Это, собственно, не был вопрос, но он тут же понял, что сказал лишнее.
— Что я еще выдумала?.. Что я еще выдумала!.. — выкрикнула она. — Ах так, я выдумываю! Ну тогда дойди до табачной лавочки и спроси у тех, кто в очереди, выдумываю я или нет. И если ты не постесняешься вместе с ними стоять за табаком, значит, у тебя нет ни на грош самолюбия, одна только страсть к куреву.
Ее вспышка взбесила отца. Он вошел в кухню вслед за матерью, которая уже стояла у окна, и ударил по столу костлявой ладонью.
— Я так и знал, — крикнул он, — что ты сразу станешь попрекать меня единственной радостью, которая мне еще осталась. Я так и знал…