Машинально растираю запястья, после проверяю неприятно ноющую челюсть. Бедняжка явно не благодарит за поставленный эксперимент, только бы вывиха не было.
— Бл*ть, — получается практически беззвучно.
Ни язык, ни губы не желают слушаться. В горле противно скребёт.
Интересно, кто научил фон Вейганда слову «в*ебу»? Такое вроде не печатают на страницах классических словарей. Где раздобыл запрещённую литературу?
«А про течную сучку на поводке не интересно?» — прорезается скептический голос внутри.
Кто о чём, а матерщинник о ругательствах.
— Запомни это место, — ледяной тон пробирает до дрожи. — У моих ног.
Замечаю высокие сапоги перед собой, перевожу взгляд выше.
Какое счастье дышать полной грудью. Особенно под прицелом горящих чёрных глаз.
— Ты никто, — бросает хрипло и отрывисто. — Грязь.
Лучше бы ударил, врезал изо всех сил, избил, не ведая жалости, переломал все кости, прикончил без суда и следствия.
Лучше бы…
Ладно, пока рот на воле, грех им не воспользоваться.
— Отлично — грязь, — медленно поправляю платье и поднимаюсь с колен. — Грязь, в которой ты увяз.
Проклятые шпильки, едва балансирую, отчаянно стараюсь сохранить равновесие.
— Хочешь уничтожить мою семью? Хочешь уничтожить меня саму? Сломать, превратить в безропотную марионетку и трахать? — речь даётся с огромным трудом, не только из-за пытки кляпом, но и потому что раны внутри не успели зарубцеваться. — Это действительно то, чего желаешь?
Не дожидаюсь ответа.
— Скажи, так действительно легче? — голос срывается, откашливаюсь и продолжаю более твёрдо: — Смешивать с дерьмом, причинять боль, но ни в коем случае не признаваться в собственных чувствах? Скажи, действительно ничего не ощущаешь сейчас? Совсем ничего?
Молчание подстёгивает на новые подвиги, заставляет открывать давно заготовленные козыри.
— Значит, тебе было наплевать, когда ты резал наши ладони осколком? Когда целовал мой шрам? Ну, сразу после отравления в Бангкоке. Когда назвал меня по имени? Когда хлестал кнутом в подвале? Когда повёз в Финляндию любоваться Северным сиянием? — всхлип срывается с дрожащих губ. — Помнишь, я рыдала и признавалась, а ты постоянно повторял «чушь», «бред», убаюкивал на руках, будто неразумное дитя. А как твой дед меня похитил, помнишь? А беременность? Колесо обозрения в Лондоне? Хоть что-то вызывает эмоции?
Прежде нерушимая вера стремительно тает, рассыпается по крупицам, морской прибой сокрушает песочные замки.
До этого конкретного момента всё выглядело важным и значимым, составляло цельную картину. Каждая мелочь гармонично вписывалась в общий сюжет, каждый фрагмент служил идеальным ключом к разгадке. Однако теперь ураган сомнений сотрясает изнутри.
Не отваживаюсь анализировать, цепляюсь за соломинку, повинуюсь инстинктивному порыву.
— Я устала догадываться, устала играть и притворяться. Больше не могу, просто не вынесу очередную порцию секретов, — посылаю рвущиеся наружу рыдания к чёрту. — Что с тобой? Что ты чувствуешь? Скажи мне.
Фон Вейганд ничего не говорит.
Он не отводит взгляд, не двигается. Замирает, точно статуя, каменное изваяние, бездушное и бессердечное. Невозможно распознать зашифрованные сигналы, нереально проникнуть в затаённую суть. Но я пытаюсь.
Всегда пытаюсь. С попеременными успехами, с закономерными взлётами и падениями.
Никогда не сдаюсь. Падаю и поднимаюсь. Сегодня не получилось — потом отыграюсь. Завтра не вышло — постараюсь вновь. Когда-нибудь сработает. Нельзя капитулировать, отступление — не выход.
— Злишься из-за танца или наряда? — спрашиваю наугад. — Ревнуешь к Леониду или к толпе, которая исходила слюной у шеста?
Дебильное предположение, вот только надо начать, размочить счёт, выстроить гипотезу.
— Нет. Ты в себе уверен. Знаешь, после тебя там делать нечего, — горько усмехаюсь. — После тебя все остальные, вообще, никак не воспринимаются. Сплошные ничтожества, объедки.
Результата ноль. Ноль по фазе.
Беру паузу, просчитываю выигрышную стратегию, расставляю ставки по клеткам. Красное и чёрное, ни в коем случае не упустить из виду зеро. Возможны любые варианты.
Может, ему и правда насрать?
Вряд ли, иначе бы не скрывал эмоции за тысячей свинцовых печатей. Давно бы разложил прямо на ковре и трахнул. Жёстко и глубоко, сильно и резко, морально и ментально, не забывая про физический аспект.
Супер, полный вперёд.
— Расстроен, что не умерла от грусти? Не истерила, не наматывала сопли на кулак? Наоборот, нарядилась в развратное платье и отправилась плясать? — пробую задеть больнее, затронуть нужную струну. — Ну, так не волнуйся. Я чуть не умерла утром.
Подступаю ближе к фон Вейганду.
Глаза в глаза. Единый ритм пульса.
Неизбежность и непреклонность. Чья возьмёт?
— Просто нырнула под воду и решила не всплывать, — заявляю нарочито беззаботно.
Шаг, снова шаг. Приближаюсь вплотную. Не касаюсь, только смотрю.
— Я мечтала умереть, — нервно облизываю потрескавшиеся губы. — Но ты помешал. Не отпустил и удержал.
Друг против друга. Не союзники и не противники. Дуэлянты. Скрещиваем взоры точно шпаги, проверяем терпение на прочность, испытываем изменчивую удачу и готовимся к бою. Наш поединок не до первой крови. Насмерть.
— Зачем мне Ад, если Сатана остался на земле? — бросаю чуть слышно.
Гнетущая тишина ложится на плечи невыносимым грузом. Уже не хочется бежать, дело чести дойти до конца. К победе или к поражению — не принципиально.
Самосохранение отключается, запускается обратный отсчёт.
— Бросил важные дела, примчался на мой зов, — произношу с напускным спокойствием. — И что такого страшного? Почему не признаешься, что погряз в этом? В грязи.
Замечаю, как напрягаются желваки, как пролегает мрачная складка на переносице, как вздувается и пульсирует вена на правом виске.
Сквозь непроницаемую броню фон Вейганда пробиваются признаки жизни. Признаки гнева и ярости. Мои любимые.
Те, чого жадала. (То, чего желала)
— Сердишься, ведь со мной приходится считаться, ведь я не пустое место? Тоскуешь по былой свободе? — рискую и не задумываюсь о последствиях. — Давай, отрицай, унижай, придумывай новые ругательства.
Спину прямо, подбородок выше. Сохраню осанку, если достоинство сохранить не вышло.
— Ударь, — заявляю с вызовом. — Давай, бей сильнее, чтобы не поднялась.
Руки фон Вейганда сжимаются в кулаки. Резко и жутко. От этого короткого движения по моему телу проходит разряд электрического тока.
— Это поможет смыть грязь? — не сдаюсь, не перестаю нарываться. — Или втоптать в грязь наши чувства?
Пламя пожирает ледяной панцирь защиты. Под внешним спокойствием таится бешенство. Зверь рвётся на волю, срывает маску человека, издаёт приглушённый, едва различимый звук. Не то выдох, не то рычание.
— Ломай меня. Делай сукой, — будто наотмашь. — Только я давно твоя сука. Твоя шлюха. Твоя игрушка. Твоя любимая кукла.
Полные губы кривятся в недоброй ухмылке.
— Меня нет, — выделяю каждое слово. — Я то, что ты захочешь. То, чем ты прикажешь мне быть.
Хищный оскал обнажает ровные белые зубы. Сумерки сгущаются в чёрных глазах.
— Трахни. Вы*би душу, — отрывисто и отчётливо. — Только ты и так регулярно вы*бываешь мою душу.
Странно. В кромешной темноте тяжёлого взгляда вспыхивает нечто непривычное. Тень появляется и тут же исчезает. Не успеваю ухватиться.
И всё же…
Невозможно, нереально, ни единого шанса на подобный расклад.
Хотя однажды…
Неужели снова?
— Боишься, — невольно срываюсь на шёпот, не смею произнести громче, поражённо повторяю: — Ты боишься.
— Да, — отвечает ровно.
Звук этого голоса оглушает. Это проклятое слово оглушает и вынуждает вздрогнуть всем телом.
— Боишься течную сучку? — интересуюсь иронично, не удерживаюсь от выпада, теряю остатки благоразумия. — Боишься, что подохнешь без неё? Жутко от чувств? Или страшно, что лорд Мортон отнимет право её насиловать и…
Не успеваю завершить фразу.
В мгновение ока сильные пальцы сжимаются на моей шее. Больно и крепко, не позволяя вырваться из цепкой хватки. Будто смертный приговор.
Глава 14.2
Задыхаюсь. Рефлекторно дёргаюсь, надеясь освободиться, но тщетно. Ловушка захлопнулась, не получится спастись.
Фон Вейганд толкает меня вперёд, не отпускает ни на миг, одним резким движением впечатывает в стеклянную дверь.
Холодно и горячо одновременно. Сознание мутнеет не только от ужаса. Далеко не от ужаса.
Дико, странно, даже противоестественно.
Damn. (Проклятье.)
Какого чёрта?
Плоть пронзает стрела ядовитой похоти. Прошивает насквозь, от судорожно сжавшегося низа живота до горла, пленённого горячей ладонью.
Царапаюсь, извиваюсь, сражаюсь за глоток воздуха. Впиваюсь ногтями в руку, которая душит. В руку, которую люблю.
Хочу на волю… и не хочу.
Не желаю, чтобы он меня отпускал. С ним куда угодно — хоть в испепеляющий огонь, хоть в студёную воду, хоть по битому стеклу. Хоть по самому краю, хоть в зияющую пропасть, хоть до седьмого круга и глубже, до фатального конца, до расщепления на молекулы.
С ним дозволено всё и везде.
…
Говорят, когда умираешь, реальность теряет цвет, превращается в серое невыразительное пятно.
Но я не согласна. Наоборот, только в эту секунду, в последний момент контуры обретают резкость, проступают ярче и чётче, впиваются в память так, что не вытравить.
Говорят, когда умираешь, вся жизнь проносится пред мысленным взором, кадр за кадром, словно автоматически перематывается назад.
Но я видела лишь горящие чёрные глаза. Ужас. Злобу. Отчаяние. Безумие. Тысячу оттенков в темноте, в бездне взгляда, в мятежной душе.
Я видела страсть.
Чистую и неподдельную, ничем не искажённую, опаляющую дьявольским пламенем, низвергающую в преисподнюю.
Страсть настолько реальную, что можно потрогать, ощутить физически, воспалённой кожей.
Я видела фон Вейганда.