Наверное, он и был моей жизнью. Всегда. Никаких «до» и «после», единственный кадр.
…
— Боюсь, — пальцы разжимаются, но не отпускают шею, держат под контролем, едва касаются. — Боюсь того, что способен сотворить.
Жадно вдыхаю кислород. Жадно пью его дыхание.
— Из-за тебя, — бросает хрипло. — С тобой.
Не могу насытиться.
Дышу и дышу.
Вот настоящее счастье.
Дышать рядом с ним.
Дышать им.
Слёзы струятся по щекам. Меня колотит в лихорадке. Трепещу, покрываюсь мурашками, крепче сжимаю руку фон Вейганда.
Замираю на грани второй раз за вечер. Интересно, будет ли третий?
— Х-хотел б-бы, сот-творил уже д-давно, — не в силах совладать с дрожью в голосе, начинаю надрывно кашлять.
— А я и творю, — смеётся невесело, утвердительно кивает. — Неужели не замечаешь?
Да ладно.
Подумаешь, придушил чуток. Нет поводов для переживаний. Вот если бы убил, тогда, конечно, стоило бы расстроиться. Горько поплакать, устроить мне пышные похороны, накупить роскошных венков.
— Я забрал у тебя всё, — произносит прямо в распахнутые губы, усмехается и медленно перечисляет: — Семью. Друзей. Привычную жизнь. Биографию. Имя.
Ну, фамилия «Подольская» не самая крутая фамилия в мире, так что никаких обид.
— Ich will deine Seele, (Я хочу твою душу,) — напоминает.
Кабинет в киевском офисе. Удар — кровь и осколки стекла. Толчок — агония обращается в оргазм. Теряю невинность вновь, лишаюсь радужных иллюзий, избавляюсь от напрасных надежд. Погружаюсь в жестокую реальность. Без цензуры, без предупреждающих знаков.
— Я получил твою душу, — мягко и осторожно прикусывает нижнюю губу, пробуждая голод и немую мольбу о большем. — Я получил тебя всю.
Промозглая сырость подвала. Цепи и крест, допрос под ударами кнута. Дикие вопли и сорванный голос. Ощущение, будто схожу с ума, лишаюсь рассудка, ухожу на дно. Гибну и возрождаюсь вновь под чутким контролем. Точно заведённая, движусь по кругу.
— Кто ты? — спрашивает вкрадчиво.
Кап. Кап. Кап.
Рваный ритм сердца, озноб и голодная дрожь. Воск плачет на коже, клеймит изнутри, оставляет метку принадлежности навечно. Кандалы, плети, ошейники уже не нужны.
Ломают иные вещи.
Ломают и ставят на колени, вынуждают застыть в самой неприличной позе. Вынуждают подчиняться и преклоняться, ползти по раскалённым углям, повиноваться безотчётно, капитулировать целиком и полностью, безоговорочно.
— Du bist meine, — дыхание обжигает, горячие ладони смыкаются на горле, не сжимают, но сдавливают, слегка, просто демонстрируют сдерживаемую силу. — Моя.
Твоя.
Не спорю.
Только так. Каждой клеточкой грешного тела, каждым ударом обезумевшего пульса. И в горе, и в радости. И в боли, и в наслаждении. И в жизни, и в смерти.
— Твоя, — шепчу едва различимо, льну к фон Вейганду, покрываю его лицо невесомыми поцелуями, твержу словно молитву: — Твоя, твоя, твоя.
Когда же он поймёт? Когда он доверится окончательно?
— Глупая, — отстраняется, отворачивается, но не отпускает.
— Почему? — невольно всхлипываю. — Потому что люблю тебя?
— Ты не знаешь меня, — пальцы соскальзывают ниже, грубо стискивают плечи. — Как ты можешь любить?
Лидер. Зверь. Вожак стаи. Привык подавлять, покорять и властвовать. Не потерпит возражений, заставит горько пожалеть о неповиновении.
Для начала сойдёт?
— Ну, так в том и суть, — говорю вслух. — Не отталкивай, не закрывайся, объясни нормально. Всякий раз пытаюсь достучаться, но упираюсь в глухую стену. А между тем твои друзья осведомлены гораздо…
— У меня нет друзей, — обрывает резко.
Любопытно, Диане известно?
Эх, сейчас не лучший момент для распыления на другие темы, разумнее придерживаться основной линии.
— Ладно, — медлю, стараюсь подобрать правильные и умные фразы, но не удаётся, в итоге нарушаю тишину, лишь бы не молчать: — Чтобы любить человека, не обязательно понимать его до конца. Не обязательно копаться в прошлых ошибках и грехах, изучать грязное бельё под микроскопом.
Вот блин.
Этим и занимаемся, причём регулярно.
Он расставил по квартирам камеры и собрал подробное досье, провёл допрос в подвале, дабы восполнить пробелы в ранее полученном материале, контролирует каждый мой шаг и выстраивает схемы полнейшего порабощения. А я банально желаю отыграться, любой ценой уравнять шансы.
Доверие требует обратной связи, иначе система не работает.
Даже если доверия нет, необходимость в нём не отпадает. Напротив усиливается, растёт точно снежный ком, щедро питает семена раздора, упавшие на благодатную почву.
Доверие — спасательный круг в океане сомнений. Когда назревает буря, ураган готов снести всё к чёрту и кругом творится тотальная ж*па, если не сказать хуй…же, хм, хуже, ты имеешь право воспользоваться последней соломинкой. Доверием. И заткнуть глотки врагам, без шума и пыли порушить коварные планы. Быстро и бескомпромиссно.
Но как быть, если нечем затыкать глотки и рушить коварные планы? Если отдаёшь сердце, открываешь помыслы, не таишься и не лукавишь, а в ответ — молчание? Удушающая тишина, которая не окрыляет и не дарует надежду.
Ещё пару часов назад я утверждала бы, что нужно бороться, отстаивать свою точку зрения до упора, идти на таран и непременно добиваться цели. Добиваться доверия, ибо это и есть основа любых нормальных отношений.
Но теперь, глядя в пугающую черноту омута, в зияющую пропасть, разверзшуюся у моих ног, застыв в плену льда и пламени, я стремительно постигала очевидные факты.
Нельзя добиться доверия. Оно либо есть, либо нет. Третьего не дано. Порой приходится заткнуться и довольствоваться молчанием. Прекратить бесполезную войну, где не суждено стать победителем.
Впрочем, это не подразумевает смирение и капитуляцию. Скорее компромисс, обтекаемое решение вооружённого конфликта с наименьшими потерями для обеих сторон.
Пусть не сегодня и не завтра, но когда-нибудь в обозримом будущем доберусь до правды.
— Люблю тебя, — выдыхаю судорожно, прохладными ладонями касаюсь его лица, нежно и осторожно, опасаясь спугнуть магию момента. — Не романтичного шефа-монтажника фон Вейганда, который вскружил голову переводчице-идиотке. Не беспринципного барона Валленберга, который заключает сделки на миллионы и хлещет кнутом непокорных.
Пальцы крепче сжимают мои дрожащие плечи.
— Тебя, понимаешь? — больше не пытаюсь смахнуть слёзы с ресниц. — Именно тебя. Без всего или со всем. Не важно.
Не дожидаюсь ответа.
— Хочу узнать, хочу понять, очень хочу, — осекаюсь на очередном всхлипе, кусаю губы, чтобы немного успокоиться, и продолжаю: — Пусть в одной клетке со зверем, где угодно, как угодно. Пусть будет больно, жестоко, невыносимо. Мне плевать. Я готова на всё. В любое время, в любом месте хочу настоящего тебя.
— Никогда, — почти рычание, пауза и скупое уточнение: — Никогда такого не допущу.
— Почему? — подмывает закричать, а получается совсем тихо.
Фон Вейганд не торопится внести ясность. В его глазах горит куда больше, нежели срывается с уст. Видимо, намеревался дать один ответ, но вовремя спохватившись, озвучивает иной.
— Я не лучший вариант для тебя, — голос пронизан сарказмом, ничего общего с прежними эмоциями. — Такого жениха нельзя представлять родителям.
Украл мой юмор и нагло пользует против меня же.
Ну, не хамство?
— Не волнуйся, — отмахиваюсь. — Про деда-нациста мы поведаем после свадьбы, а с тем, что ты лысый они смирятся, оценив банковский счёт.
Истерически хихикаю.
— Будь ты хоть плюгавым колченогим старикашкой… пофиг!.. лишь бы купюры на безлимитной кредитке не перевились, — смеюсь, но быстро умолкаю.
Еле удерживаюсь от рыданий.
— Мне не нужен лучший, — прижимаюсь всем телом к источнику злоключений, обнимаю до боли. — Нужен ты.
Когда фон Вейганд рядом, важен только он.
Всё остальное сразу отступает на второй план, теряет смысл и значимость. Достаточно его молчаливого присутствия поблизости. Детали не принципиальны.
Вероятно, не следует растворяться в токсичной зависимости. Безоговорочно подчиняться воле абсолютно чужого человека и позволять низменным страстям взять верх над разумом. Идти на поводу у безумия и одержимости, утопая в безрассудной жажде обладать тем, что не дозволено даже самому Богу.
Но разве мы всегда поступаем так, как следует? И разве можно вознестись, не познав жуткой прелести падения?
— Я совершал разные поступки, — пальцы отпускают плечи, перемещаются на обнажённую спину, медленно ласкают, не скрывая собственнических замашек, гладят, будто любимое домашнее животное. — Большинство из них приведут тебя в ужас, а я ни в одном не раскаиваюсь.
Страшные вещи легко облекаются в простые слова. Слова не обдерут губы, не оставят заметных следов на коже. Они вольются в плоть и в кровь, изранят душу. Чуть позже увечья зарубцуются, станут практически незаметны, однако память о боли сохранится навсегда.
— Например? — не хочу, но должна спросить.
— Точно желаешь услышать пример? — интересуется насмешливо.
Не вижу его глаз, однако уверена, в их темноте царит бесовская пляска.
— Ты с кем-то… ну, в общем, ты кого-то, — затрудняюсь с формулировкой, поэтому выдаю напрямик: — Ты превращал в собаку?
— Хуже, — бросает коротко и сухо.
— Что может быть хуже? — вырывается автоматически, звучит неожиданно жёстко и резко.
Фон Вейганд отстраняет меня, пристально изучает, будто рассчитывает следующий ход, и, наконец, иронично произносит:
— Я собираюсь игнорировать этот вопрос.
Отлично.
Надеется, начну настаивать на чётком ответе, умолять о правде, изворачиваться и юлить, применяя различные стратегии и тактики. Забуду про стыд и совесть, в зависимости от расклада прибегну либо к грязному шантажу, либо к честному наступлению.
Правильно надеется.
— Намекни, — пробный выстрел.
— Зачем? — не сводит с меня насмешливого взгляда.
— Я называю, а ты дай знак, — не реагирую, симулирую избирательную глухоту, набираю побольше кислорода в лёгкие и оглашаю внушительный список: — Педофилия, зоофилия, некрофилия. Хм, фистинг. Можешь сказать, что фистинг — не особо серьёзное извращение, но у меня на сей счёт иное мнение. Копрофилия, уринотерапия, ну, точнее «золотой дождь»…