— Педофилия, — роняет нарочито спокойно и, поразмыслив, прибавляет: — Я же трахаю ребёнка. Точнее тебя.
— А в целом?
— Я не трахаю детей, если ты об этом, — пожимает плечами, хмурится, пытаясь вспомнить нечто важное. — Пожалуй, моей первой сексуальной партнёрше было около пятнадцати лет. Потянет на преступление? Прошу учесть смягчающее обстоятельство: на тот момент мне едва исполнилось двенадцать. Неизвестно, кого стоит отправить за решётку.
— Ты шутишь? — брови удивлённо ползут вверх, а челюсть почти падает на пол. — Нет, не верю… двенадцать?!
В двенадцать мои одноклассники резались в кэпсы и обменивались наклейками от жвачек, собирая уникальную серию авто. Конечно, девочки уже наводили боевую раскраску а-ля «бывалая соблазнительница» и примеряли первые лифчики.
Но…
Двенадцать лет, бл*ть?!
Кто ему позволил? Куда родители смотрели? А что там за пятнадцатилетняя шм*ра его совращала?
Впрочем, судя по фото из семейного альбома, ещё неясно, кто кого совращал. И, вообще, сложно понять. Может, это вполне нормальный возраст для первого опыта. Не все ведь дожидаются пенсии как я.
— Относительно последующих пунктов, ты сейчас всё самое страшное и неприемлемое перечислила? — усмехается с видом Люцифера. — Страдания тела ничтожны по сравнению со страданиями души. Мне казалось, данный пункт ты прекрасно уяснила. Или нет?
Крупные ладони ложатся на мою тяжело вздымающуюся грудь, легонько сжимают, опускаются ниже, исследуют линию талии, соскальзывают к бёдрам, стискивают зад, вынуждая вскрикнуть.
— Ломая тело, ломаешь душу, верно? — склоняется надо мной, покрывает шею нежными поцелуями. — Однако куда более забавно — ломать душу, не ломая тело. Медленно рушить установки сознания, шаг за шагом вытеснять старые идеи новыми, замещать привычные нормы чем-нибудь по-настоящему оригинальным.
Нервно сглатываю, чувствуя, как спазм сводит горло.
— Меня не прельщает мысль насаживать тебя на кулак. Хоть спереди, хоть сзади, — вдыхает аромат моих волос. — Я не испытываю потребности помочиться на тебя или вымазать дерьмом. Я не заставлю тебя совокупляться с животными, не прикажу доставить в нашу спальню труп.
Ну, спасибо. Вот оно — облегчение. Прямо камень с души свалился.
— Это не эстетично и не слишком интересно, не вызывает должного эмоционального отклика, — резко отстраняется, дабы поймать мой взгляд. — Но это не означает, что я никогда прежде не совершал подобного.
Мило.
— Подобного? — открываю рот и не могу закрыть, без проблем играю роль рыбы, выброшенной на берег. — Чего именно подобного? Всего подобного или отдельных пунктов?
— Не важно, — ухмыляется и небрежно роняет: — Если бы я пожелал, я бы принудил тебя к вышеперечисленному.
— Но ты не желаешь? — уточняю с нескрываемой надеждой.
— Желаю другого, — пламя в его глазах замерзает. — Гораздо большего.
— Та фантазия, на которую мы поспорили…
— Не совсем, — неожиданно хлёстко.
— А какая? — невольно отшатываюсь.
Впрочем, отступление не представляется возможным. Стеклянная дверь мешает.
— Хочу проникнуть в твой разум.
Ни единой насмешливой искры в черноте взора, ни тени веселья в кривой ухмылке, исказившей лицо.
— Давно проник, — облизываю пересохшие губы.
— Иначе, — бросает вкрадчиво.
Отпускает меня, позволяя малодушно вжаться в гладкую поверхность позади.
— Впервые не могу определить границу, — произносит неспешно, словно мысленно решая сложнейшую задачу. — Не уверен, как далеко способен зайти.
— Зато я уверена, дальше дозволенного не ступишь, — безбожно лгу.
В этот конкретный миг фон Вейганд пугает намного сильнее, чем раньше. В его руках нет ни ножа, ни плети. Никакого оружия. А я свободна и от кляпа, и от наручников. Никаких ограничений.
Но всё равно впервые испытаю такой всепоглощающий ужас.
Киевский офис, закрытое пространство частного самолёта, ледяные подземелья, чьи стены пропитали чужие мучения — всего лишь разминка. Вступительный акт, лёгкий разогрев накануне основного спектакля.
Страх накатывает волнами, обдаёт то жаром, то холодом. Дурманит, отбирая остатки воли, окутывает липкой паутиной.
Жуткое первобытное ощущение. То самое, которое до краёв наполняет сущность жертвы, когда на пути встречается кровожадный хищник.
Бежать. Бежать. Бежать.
Немой вопль отражается в каждом ударе пульса. Трепещет под взмокшей кожей, бьётся в гулко стрекочущем сердце.
Только никуда отсюда не деться. И дело не в дверях, не в замках, даже не в охране.
Без фон Вейганда жизни нет.
Просто, лаконично, понятно.
Если бежать, то к нему. На огонь, на верную смерть, на маячащий вдали эшафот. Сцена и декорации не принципиальны. Главное — он.
— Хочу, чтобы ты отдалась мне так, как никто и никогда в этом мире никому не отдавался.
Ровно, спокойно, практически безразлично, не повышая голоса, не совершая резких движений.
Маска не сорвана, однако теряет былую плотность, сквозь размытые контуры проступает истинный облик. Жестокий, эгоистичный, властный и…
Bloody hell. (Кровавый ад)
Глава 14.3
Даже высшее филологическое образование не позволяет подобрать нужное слово.
Нечто неуловимо меняется, и я не в силах это постичь. Не в силах проанализировать, ухватить и до конца размотать тончайшую нить.
Бедная маленькая девочка заперта тет-а-тет с монстром. С безжалостным чудовищем, с живым воплощением тьмы.
Что ей остаётся, кроме как…
— Бери, — говорю тихо, но отчётливо.
— Нельзя, — отвечает глухо. — Это сотрёт тебя.
Пальцы фон Вейганда вновь пленяют мои плечи, притягивают ближе, не встречая ни малейшего сопротивления, чертят неведомые рисунки на покрытой испариной спине.
— Я сотру тебя, — шепчет на ухо. — Этого не хочу.
— Вот и граница, — предательская дрожь сотрясает тело. — Ты её чувствуешь.
— Сейчас чувствую, — шумно выдыхает.
— Я в тебе не сомневаюсь, — закрываю глаза, чтобы не разрыдаться. — Уж поверь, просто так не сдамся, терпеть всякую хрень и молча обтекать тоже не стану.
— Иногда мне кажется, ты послана спасти меня, а иногда… — смеётся, искренне, беззаботно и всё же с долей грусти.
— Что? — осведомляюсь возмущённо. — Давай, признавайся!
— Я убивал. Этими руками, — крепче сжимает в объятьях. — Я пытал и уничтожал, отнимал жизни. Я ни о чём не жалею, не испытываю чувства вины. Помнишь? Я собой целиком и полностью доволен.
Ох, такое вряд ли забудешь.
— Говоришь так, будто это что-то плохое, — замечаю иронично.
— Твой юмор поражает, — хмыкает.
— Надеюсь, в самое сердце? — нервно улыбаюсь.
Если бы не юмор, на крышку моего гроба давно бы сыпались комья земли. А я покоилась бы с миром. Уютно, сухо, комфортно.
И нафига мне юмор?! В отставку злостного гада!
Требую отдохновения.
Хотя бы чуть-чуть мира и добра.
— Я не остановлюсь, — разрывает контакт. — Продолжу делать всё то же самое, добиваться новых целей.
— Ну, хорошо, — киваю.
— Хорошо? — его тон пропитан сарказмом.
— Чего ты ожидал? — всплеснув руками, опираюсь о стеклянную дверь. — «Встань на путь исправления, позволь свету наполнить душу, исцелись и возродись» или «имей совесть, откажись от жестокой борьбы за власть, забудь о мирских удовольствиях, отринь пагубные привычки»? А может — «раз ты такой плохой, никогда не прощу, проваливай нах»?
Фон Вейганд не перебивает, слушает внимательно.
— Не дождешься, — демонстрирую ему выразительную дулю. — Я не отстану.
Переминаюсь с ноги на ногу, проклиная чёртовы туфли. Мало того, что ходить нереально, ещё и натирают. Опираюсь о ручку двери, дабы сохранить равновесие.
— Кто-то должен быть сверху. Закон природы, — нервно веду плечами, стараясь прогнать озноб. — Одни управляют, другие подчиняются. Никаких существенных изменений на протяжении долгих столетий. Поэтому не грузись, расслабься, продолжай в том же духе. Убивай, пытай, уничтожай. Впрочем, ты и так не грузишься. Какие проблемы?
— Тебе опасно быть рядом, — его ладонь накрывает мою, сильно сжимает. — Но я не смогу тебя отпустить.
— Не отпускай, — прижимаюсь губами к его губам.
— Никогда не отпущу, — не отстраняется, но и не целует в ответ. — Даже если будешь молить на коленях.
— Боишься быть счастливым, отпустить контроль и наслаждаться моментом, — озвучиваю смелую догадку.
— Боюсь иного, — пытается повернуть ручку, чтобы открыть дверь, но механизм не поддаётся. — Возможно, мне придётся причинить тебе боль.
— Ай! — вскрикиваю и отдёргиваю ладонь, ибо в стремлении отворить балкон со мной особо не церемонятся, зажимают, будто в тисках. — Уже больно.
— Другую боль, — безрезультатно мучает ручку, вероятно, замок заедает. — Не сейчас, позже. Такую боль, которая будет сильнее, чем ты сумеешь вынести.
— Объясни, — жажду конкретики. — Пожалуйста, скажи нормально.
Обидно до жути, строптивая дверь привлекает фон Вейганда больше, нежели податливая я.
— Алекс, приём, — тщетно пробую привлечь внимание. — Эй, мы обсуждаем кое-что важное.
Мужчины неисправимы.
Далась ему эта дурацкая дверь?
Упёртый прямо как мой папа. Ну, или как я сама.
Может, врезать ему? Наступить на ногу? Вот шпильками неплохо бы воспользоваться. Или вазой, которую давно приметила. Вариантов масса.
А что если…
И, не удосужившись оценить масштаб вероятных последствий, выпаливаю памятный вопрос как на духу:
— Кто ты?
Показалось или нет? Неужели фон Вейганд действительно вздрогнул?
Очевидно, не показалось. Замирает, смотрит с удивлением, гадает, не ослышался ли.
Отлично, закрепим результат.
— Кто ты? — повторяю громче и твёрже, не отвожу взор.