Нет, я не подозреваю ни текущих, ни будущих измен. Вообще, глупо требовать верности от женатого не на тебе человека.
Тем более, верность не требуют. Её либо дают, либо… прости, прощай, не вижу ничего криминального. Всё происходит по умолчанию.
Не знаю, не хочу думать как там дальше, на следующей ступени, что день грядущий нам готовит.
Но вокруг фон Вейганда всегда будут женщины. Будут смотреть на него и улыбаться, раздевать взглядом, прикасаться невзначай, тонко намекать или предлагать прямо.
А я… могу только сетовать на судьбу-злодейку, заламывать руки, пафосно страдать и регулярно причитать.
Ну, почему не мог потерпеть до нашей встречи? Хранить целомудрие до знакомства с настоящей суженой. Это же мило. И мне стало бы спокойнее, от сердца отлегло.
Эх, проще представить его с длинными и шелковистыми локонами вместо бритого черепа, нежели вообразить в роли великовозрастного девственника.
Такие как он не ждут и не просят. Сами берут, что хотят, в любое время.
Двенадцать лет.
Эпический п*здец.
Проклятая цифра не оставляет в покое. Опять появляется на горизонте, издевательски хихикая.
В двенадцать лет бабушка прятала от меня «Детскую сексологию», берегла психическую невинность внучки, ждала, пока дитя дозреет до столь дико растлевающей информации.
Наивная. Откуда ей было знать, что мы с Машей давным-давно просмотрели весьма любопытный художественный фильм «Секретарша»?
Скромное название скрывало отнюдь не скромное содержание. Учебники меркли по сравнению с этим. Босс, сантехник, садовник, пожарник, водитель грузовика, почтальон и… Героиня строила карьеру как могла, не щадила ни парадный вход, ни задний двор. Устно тоже активно отрабатывала. Не осуждаю. Пока сама так не научусь, осуждать не имею права.
Наверное, хорошо, что мои родные далеко не всё обо мне знают.
Зачем их расстраивать?
Во многих вещах никогда не признаюсь, некоторые тайны приходится забирать в могилу. Поэтому никто не услышит историю про то, как в смутные девяностые годы у жадных до наживы продавцов напрочь атрофировались стыд и совесть, а посему они лихо сбывали несовершеннолетним пиво, водку, сигареты и «Калигулу» Тинто Брасса.
Затрудняюсь припомнить, снимали ли другие режиссёры что-нибудь об этом милом и душевном римском императоре, но имя признанного мэтра в титрах как бы намекает — задорнее и забористее не снимут.
Хм, опустим подробности.
Хотя «Калигулу» смотреть не советую. Ни под чем.
Перейдём к делу.
Вообще, посмотреть можно. Желательно перед едой, если собираетесь похудеть. Там в начале отличная сцена с обрезанием, а чуть позже по сценарию значится свадьба. Никаких скучных церемоний, тортов и нетрезвых лиц в салате. Всё просто и со вкусом — кулак засовывают прямо в…
Ладно, ненавижу спойлеры. Не люблю кайф обламывать.
Калигула спал со своей сестрой. Точнее — с несколькими сёстрами. Хотя мало ли с кем он спал. Со всеми, кто попадался под руку, если честно. Зато любил одну. Сестру. И после её смерти окончательно тронулся умом. Крушил, убивал, пытал, насиловал с новыми силами. Назначил коня сенатором.
Но про это вам любой учебник истории расскажет.
А вот про то, что коня звали Инцитат и он так же исполнял функции жреца, а лошади со всей Италии платили ему дань, — не каждый.
Соглашусь, император был конченным отморозком, однако в извращённом чувстве юмора ему не откажешь. Ходят слухи, в некоторых сенатах до сих пор пусть не цельный конь, однако пара-тройка ослов найдётся.
«Тебя всегда интересовали психопаты», — хмуро бросает внутренний голос.
Конечно, ведь с нормальными, адекватными и вменяемыми людьми слишком скучно.
Балтазар Косса, Калигула, семейство Борджиа — вот они, мои любимые друзья. Почитать любопытно, впечатляет и захватывает, щекочет нервы. Но встретиться кому-то из них на дороге тёмной ночью в реальности… пожалуй, воздержусь.
Воздержусь.
Ха, очень смешно.
Никто твоё мнение не спрашивает, сотрудники небесной канцелярии отправят в горячую точку без суда и следствия.
Право на выбор? Увольте. Всего лишь иллюзия. Решения принимают за нас. Ну, или решения выбирают нас сами. Как удобнее, так и формулируем.
Окей, пришёл черёд высказаться по сути.
Не представляю фон Вейганда с «Детской сексологией» в руках, а вот с пивом, водкой, сигаретой и порнухой — очень даже. Причём порнуху он не смотрит. Участвует лично, но не под прицелом кинокамер.
Убить его мало.
Вот скотина.
Изменял мне с двенадцати лет.
С двенадцати, бл*ть, лет! А ведёт себя как ни в чём не бывало, ни капли раскаяния. Проклятый наглец. Ни единого оправдания, ни единой попытки извиниться. Беспринципная сволочь.
— Ненавижу, — выдыхаю судорожно, борюсь с очередным приступом истерики.
I hate you but I love you. (Ненавижу тебя, но люблю.)
Разве такое бывает? Возможно? Реально? Подлежит рациональному объяснению? Хоть какому-то объяснению подлежит?
Да.
Теперь точно знаю, что да.
Закрываю кран, тянусь за полотенцем, бросаю мимолётный взгляд в зеркало и офигеваю.
«Гениально, Подольская!» — восклицает скептик внутри.
Серьёзно — гениально. Далеко не каждая леди начнёт умываться, позабыв избавиться от макияжа с помощью спецсредств.
Впрочем, выгляжу как обычно. Хреново, паскудно, краше в гроб кладут. Ничего особо не поменялось. Аристократическая бледность, выразительные круги под глазами. Остатки косметики художественно размазаны по лицу. Эдакий творческий беспорядок.
Пожалуй, фон Вейганд изрядно лукавит на счёт некрофилии. Определённая тяга у него таки присутствует.
Чёрт, только не снова.
Смотрю в своё отражение, но не вижу себя. Передо мной только он.
Везде только он. Всегда только он.
Его губы на моих губах. Сминают, сметают, затягивают в пугающий водоворот колюще-режущих ощущений. Его пальцы на моей коже. Впиваются до боли, притягивают ближе, желают спаять столь разные тела воедино.
Я обнажена перед ним будто открытая рана. Обнажена до костей, до самой сути, до сокровенного нутра.
Абсолютно голая. Замёрзшая. Разбитая, но не сломленная.
Его.
Его любимая игрушка. Верная собачка, милая зверушка.
Пускай сокрушает и ломает, разбирает на детали, изучает фрагментарно. Всё равно лишь он один способен склеить обратно, починить, вернуть в прежнее состояние, вдохнуть жизнь.
Раз за разом, по кругу — не важно.
Пускай просто остаётся рядом.
И…
Наконец, произнесёт правду. Перестанет избегать откровенности, признается, озвучит чёткий ответ.
Неужели боится дать мне власть? Хоть крохотное преимущество?
Чушь. Бред. Дурацкое предположение.
Или нет?
Сердце болезненно сжимается. Не потому что опять надеваю неудобные туфли, а потому что смелая догадка царапнула глубоко внутри.
Неужели фон Вейганд может чего-то испугаться? Неужели ему ведом страх?
Если допустить, предположить гипотетически, просто представить, подключить богатое воображение.
Неужели ему тоже может быть страшно до одури? Страшно ровно столько же, сколько и мне, или даже больше. Страшно вглядываться в кромешную темноту, не находить нужных слов, понимать как бессильно и глупо звучат привычные объяснения. Страшно терять контроль, тщетно пытаться побороть неизбежность, до последнего надеяться на спасение и неминуемо гибнуть.
Страшно погружаться в бездну. В опасную зависимость. Горько-сладкую, чуть терпкую, полынно-безумную, сокрушительную и безотчетную, выбивающую воздух из лёгких.
О, Господи.
Господи, боже мой.
Глава 14.4
Стараюсь спешно привести себя в порядок. Поправляю платье, создаю видимость креативной причёски. С лицом труднее, кляксы от косметики не желают стираться.
Ну и ладно
Бросаю заведомо провальную затею, кое-как прикрываю глаза чёлкой. Ни секунды не медлю. Больше не намерена терпеть одиночество.
Хочу вернуться в эпицентр ада, в сосредоточие мрака, в квинтэссенцию тьмы. В грешный рай, дарованный по воле коварной судьбы. В проклятье, обернувшееся благословением небес.
Хочу к человеку, который стал моим домом.
Хочу к тому, кто для меня целый мир.
Шаг за шагом на негнущихся ногах, сотрясаемая голодной дрожью предвкушения, ступаю по тонкому льду. Шаг за шагом, практически наощупь, опираясь о стены, приближаюсь к вожделенной цели. Шаг за шагом по раскалённому добела стальному канату, прямо над зияющей пропастью добродетели, что объята порочным пламенем.
Комната расплывается перед глазами. Бесцветные контуры, серые и скучные краски, полнейшее равнодушие. Морозный ветер колышет шторы, бродит повсюду, изучает обстановку.
Вперёд, не помышляя о постыдном дезертирстве. По осколкам стекла, по осколкам мечты. По осколкам, что однажды вонзились в трепещущую плоть, насквозь пронзили, навечно обратили в рабов.
Скрип и скрежет под каблуками — совсем не критично, скорее нормально. Буднично и привычно. Даже не больно. Вернее — больно не там.
Больно иначе. Жёстче и резче, по другим точкам. Больно до жути, до крика, до слёз. До ледяного озноба, истерического смеха и нервического припадка.
Больно глубоко внутри.
Но я молчу.
Тянет либо зажмуриться, либо разрыдаться. Пасть ниц, а дальше ползти, устремиться вперёд, закаляя волю, превозмогая преступную слабость.
Замираю на месте. Слишком больно продолжать тернистый путь, пробовать вновь, отчаянно пробиваться сквозь стены, по живому сдирая кожу, оголять кровоточащие лохмотья мяса и белёсые кости, обнажать изувеченное сердце.
Больно…
Больно смотреть на бритый затылок прирождённого упрямца, на слегка ссутуленные плечи, на пальцы, всё крепче сжимающие поручень балкона при звуке моих осторожных, крадущихся шагов.
Точно так же эти пальцы недавно сжимали мою шею. Сейчас тоже не против сжать, а я не против подставиться. Снова, в очередной раз, как будет угодно, до бесконечности.