— В прямом смысле, — произносит без тени веселья, абсолютно серьёзно.
— Как? — упорно отказываюсь понимать.
— Очень вкусная, — нарочито растягивает слова. — Лучше любого десерта.
— Я не… я…
В горле противно скребёт, губы едва шевелятся. Моментально теряю дар речи. Позорно замолкаю.
— Очень красивая, — продолжает спокойно, вкрадчиво прибавляет: — Там.
Вжимаюсь в кресло. Лихорадочно стараюсь придумать достойный ответ. Тщетно пытаюсь постебаться, поюморить в своей обычной манере. Напрасно пробую рассмеяться. Звук получается фальшивым и пугающим.
— Только там? — бросаю нервно.
Фон Вейганд остаётся убийственно невозмутимым.
— Везде, — замечает ровно. — Но там — особенно.
Тянусь за бутылкой.
Воды, а не текилы.
К сожалению.
— Каждая женщина выглядит по-разному, — произносит с расстановкой. — Не каждую хочется рассмотреть.
Хорошо, что не успела выпить.
Точно бы поперхнулась.
— Некоторые достаточно привлекательные, — рассуждает с видом философа. — А некоторые неприятные и даже отталкивающие.
Стоп, снято.
Моё терпение гибнет окончательно.
— Позволь поинтересоваться, — роняю вежливо, не дожидаясь разрешения, бросаюсь в атаку: — Это действительно о вагинах? Не метафора? Не подтекст? Не завуалированное признание? Реально о вагинах? Типа иногда встречаются милые и симпатичные, хотя существует полным-полно гадких и омерзительных?
Отлично.
Отсюда поподробнее.
— Какова статистика? — любопытствую яростно. — Предлагаю подбить данные. Сколько экземпляров оценил? Гребаный эстет. Сколько попробовал на вкус? Гурман хр*нов. Ну, хватит. Не томи. Похвастайся. Сколько их было?
Меня трясёт.
Зуб на зуб не попадает. Пальцы отбивают барабанную дробь.
Фон Вейганд нагло игнорирует истерику.
Кричу. Гневно возмущаюсь. Озвучиваю оскорбительную тираду. Болтаю без умолка. Колочу кулаками по столу. Сбрасываю «Цезарь» на пол. Отправляю следом несколько других тарелок. Поливаю замысловатый коллаж минеральной водой.
Реакции ноль.
Каменная статуя проявляет больше эмоций, чем он.
Хладнокровный ублюдок. Бессердечная скотина. Сволочь беспринципная. Гад проклятый. Бездушный урод.
— Всё? — спрашивает, наконец.
Сил орать не остаётся. Бить посуду лень.
Концерт достигает логического финала. Творческий запал гаснет. Вольная импровизация завершается.
Молчу.
— Почему так сложно поверить? — искренне недоумевает.
Фыркаю. Пожимаю плечами.
Кто бы говорил.
— Ты у меня одна, — мигом обезоруживает.
Внимательно наблюдаю за его движениями.
Как он достаёт сигару из стального коробка.
Осторожно обрезает ножницами, старается не повредить табачный лист. Резко щёлкает зажигалкой. Неторопливо разогревает гаванский деликатес огнём. Медленно раскрывает неповторимый аромат. Обнажает уникальность.
Минует целая вечность, прежде чем фон Вейганд делает первую затяжку. Не спешит, наслаждается. Упивается процессом, смакует.
От этого зрелища уже хочется кончить.
— Тогда откуда, — закашливаюсь, прочищаю горло, сбивчиво бормочу: — Откуда боль?
Он молчит.
Выдыхает дым. Едва разомкнув губы. Без суеты. Чуть откидывается назад, позволяет серому облаку взмыть к потолку, окутать реальность призрачным туманом.
Тишина убивает.
Каждая прошедшая секунда отбивается внутри. На дне истерзанной души. Ударом маятника. Разрядом молнии.
Интересно, кто-нибудь услышит мой безмолвный вопль.
Лишь только рассеивается пелена, оказываюсь в капкане. Припечатанная горящим взглядом, будто могильной плитой.
Что же, рискнём.
— Думаешь, отделался условно-досрочным выносом мозга? — презрительно фыркаю. — Нет, как бы не так. Не на ту напал.
Тренируй мышцы.
Практикуйся.
Повышай квалификацию, сочиняй диссертацию. Там похудей, здесь нарасти. Вычеркни, перепиши, добавь, поправь, поменяй местами. Посоли, поперчи, прожарь получше. Дай сахарку. Ещё. Больше.
А на Гоа слетать не хочешь? С радостью билет подгоню. Ну, или на ху… на хутор? За бабочками. Сачок прилагается бесплатно.
Буду бороться за независимость. Нельзя идти на поводу у мужиков. Надо отстаивать свои права.
Долой грязные сексуальные утехи. Долой низменные плотские удовольствия.
Я бревно и горжусь этим.
Но пока обсудим иные темы.
— Думаешь, искупил вину сопливым признанием? — угрожающе сдвигаю брови и начинаю вдохновенно стенать: — Ты у меня одна. Словно в ночи луна. Словно в степи сосна. Словно в году весна.
Разумеется, трудно назвать пением столь жестокое издевательство над вполне достойной композицией.
Прекрасно понимаю, мои вокальные данные можно использовать как оружие массового поражения.
Чего добру пропадать. Не скуплюсь, не жалею. Щедро делюсь талантом с благодарной публикой.
— Прояви оригинальность, — отпускаю короткую ремарку и приступаю к насилию над очередной ни в чём неповинной песней: — Зацелована, околдована. С ветром в поле когда-то обвенчана. Вся ты словно в оковы закована. Драгоценная моя женщина!
Текст помню плохо.
Фон Вейганду повезло. Но не надолго.
Завершаю пытку эффектным:
— Я склонюсь над твоими коленями. Обниму их с неистовой силою.
И смело обращаюсь к национальному колориту.
Пора внести разнообразие в сольный концерт. «Кобзарь» выручит в любой ситуации. Поэзия никогда не помешает.
— Поглянув я на ягнята — Не мої ягнята! Обернувся я на хати — Нема в мене хати! Не дав мені Бог нічого!.. І хлинули сльози… (Посмотрел я на ягнят — не мои ягнята! Обернулся на хаты — нет у меня хаты! Не дал мне Бог ничего!.. И хлынули слёзы…)
Однако декламирую на порядок безобиднее. Придётся подключить скрытые резервы.
Набираю побольше кислорода в лёгкие и обрушиваю на врага колыбельную.
Французскую.
Не зря же двадцать лет назад в садике её разучивали.
— Frère Jacques, Frère Jacques, Dormez-vous? Dormez-vous? Sonnez les matines! Sonnez les matines! Ding, dang, dong. Ding, dang, dong. (Братец Якоб, братец Якоб, Спишь ещё? Спишь ещё? Слышишь колокольный звон? Слышишь колокольный звон? Динь-дан-дон, динь-дан-дон.)
Не стоило вытаскивать кляп. Некоторым людям изначально предначертана смирительная рубашка и комната с мягкими стенами.
Считаю до десяти.
Сжимаю и разжимаю кулаки.
— Выбираешь игнор, — бросаю с горечью.
Вдыхаю и выдыхаю.
Не помогает.
— Молчишь, — хмыкаю. — Ничего не скажешь?
Он снова делает затяжку.
И выпускает дым. И пронизывает взглядом насквозь. Вспарывает и обнажает. До костей. До утробной сути.
Он не просто курит. Уничтожает. Выпивает досуха. Меня. Сигару. Мир вокруг.
— Зачем? — ухмыляется, мигом гасит боевой запал: — Ты сама отлично справляешься.
Ладно.
Угомонил, пристыдил, поставил на место.
Прекращаю изгаляться, перехожу в режим тотальной серьёзности.
— Нам нужно многое пересмотреть, — сурово поджимаю губы. — Отношения должны стать глубже.
Примеряю маску вселенской скорби.
— Хотя куда уже глубже, — продолжаю мрачно, вкрадчиво прибавляю: — После анала.
Damn. (Проклятье.)
Всё-таки я и серьёзность диаметрально противоположные понятия.
— Понимаешь, для большинства это предел, после которого остаётся мало легального и не слишком омерзительного, — заявляю нарочито печальным тоном. — Копнёшь дальше — не успеешь оглянуться, как станешь свингером.
Явно перебираю, играю с огнём.
Впрочем, плевать.
Истерика не признаёт полумер.
— У тебя проблема с доверием, — небрежно роняет фон Вейганд.
Обалдеть.
Не скрою, хотелось бы выразиться иначе, в своей обычной манере. Однако боюсь, цензура столько мата не запикает. Сломается на полдороге и навсегда выйдет из строя.
— Постой, — жестом требую тайм-аута, а после выразительно загибаю пальцы: — Взлом ноутбука — раз. Не пытайся косить под романтика. Горящие сердца и заснеженные беседки определённо не твой профиль. Сбор досье — два. Не отрицай очевидные факты, не надейся отмазаться. Камеры повсюду — три. Всевидящее око, блин. История с Анной. Неудачный подкуп Маши. Даже не собираюсь гадать, насколько велики масштабы поражения. Не хочу расстраиваться.
— Правильно, — кивает, доверительно сообщает: — Лучше не вдаваться в подробности.
Наглость этого ублюдка безгранична.
— Допрос под ударами кнута в затхлых подземельях родового особняка проводишь ты, а проблема с доверием у меня? — уточняю с показной вежливостью, выдерживаю паузу и срываюсь с цепи: — Еб*ть. Реально?!
Хамите, парниша.
— Сколько их было? — спрашиваю с вызовом, скупо поясняю: — Баб. Крутых и классных, всячески натренированных баб.
— Не считал, — ухмыляется шире, нахально скалит зубы.
— Приблизительно, — допускаю погрешность.
— Не помню, — отмахивается.
— Из тех, которые запомнились, — не отступаю ни на йоту.
— В зеркале справа отражается.
Машинально поворачиваюсь, сталкиваюсь с бесплотной тенью.
Глаза обречённого на смерть. Ядовитое безумие пополам с дикой усталостью. Бледная кожа выглядит пергаментной. Раскрошится, едва коснёшься. Волосы всклокочены. Ни единого намёка на причёску. Натуральное гнездо.
Редкостная красавица, не в каждом столетии рождается.
— Типа повелась на дешёвый развод? — интересуюсь, скривившись, а потом оборачиваюсь, испепеляю противника осуждающим взглядом. — Старый трюк. Унылая туфта. Заезженная пластинка.
Зажал креатив, не подготовился.
— Типа кто-нибудь в этом мире значит больше тебя? — насмешливо передразнивает он, медлит и хрипло, почти рыком заключает: — Прах. Пепел. Пыль у подножия трона.
Горло перехватывает спазм.
— Я-я? — запинаюсь. — Я пыль?
Его смех обжигает будто плеть.
Вздрагиваю. Чудом удаётся не зажмуриться. Болезненная вибрация движется вдоль позвоночника.
— Ты дура, — бросает фон Вейганд, наконец, успокоившись, опять затягивается сигарой, с наслаждением выпускает дым в сторону: — Моя любимая и единственная дура.