С чего бы?
Вынимаю шпильки, безуспешно пытаюсь распустить волосы, разобрать конструкцию из налакированных буклей. Удаётся лишь снять фату. Причёска закреплена на славу. Так и помру. С дурацкой пальмой на голове.
Миную тёмный коридор и мрачную гостиную. Не включаю свет, довольствуюсь неоном ночных вывесок.
Острые каблуки безжалостно впиваются в линолеум. Если останутся следы, мама меня прибьёт.
Ступаю вперёд, толкаю дверь.
Наконец-то. Святая святых, вожделенный чертог. Моя любимая комната. Детская. Немой свидетель всех переживаний, радостей и невзгод.
Первая любовь. Первые слёзы. Первый шаг. Первые грёзы. Отсюда берут начало грандиозные авантюры.
Вот здесь раньше стоял манеж, из которого я высовывала зад и писала на пол, чтобы не лежать в мокром. Ходить не умела, но уже старалась выбраться из дерьма.
Эх, где былая смышлёность? С годами неотвратимо тупею. Вляпываюсь всё чаще и всё крупнее.
Столько трогательных воспоминаний, не сосчитать.
Здесь я допрыгалась до трещины в левой руке, пробуя повторить акробатические трюки прославленной Зены. Здесь обматывалась махровым полотенцем и воображала себя стервозной Алексис из сериала «Династия». Здесь билась в истерике от неразделённых чувств. Здесь прилежно зубрила скучные конспекты наизусть.
Здесь прошла вся моя беззаботная жизнь.
Мысль обрывается. Слишком много усталости. Уровень зашкаливает. Фата выскальзывает из онемевших пальцев, невесомым облаком оседает на пол.
Ступаю вперёд, к окну, неспешно бреду по призрачной дороге, сотканной из света уличных фонарей. Замираю у кресла. Кладу ладони на спинку, слегка поглаживаю кожаную поверхность.
Папа ненавидит этот гарнитур. Раритет, почти из музея, достался в наследство. Предметы мебели выглядят круто и презентабельно, однако перемещать их по квартире тяжкий труд. Даже двинуть не выйдет.
Странно. Разве утром кресло не стояло иначе? Будто кто-то повернул.
Здравствуй, белочка.
Пора кодироваться.
Вздыхаю, пытаюсь изгнать щемящую тоску. Вглядываюсь в ночь, расчерченную неоновым огнём, стараюсь отыскать знакомый профиль, подсвеченный игрой теней. Уловив мираж, плотно закрываю глаза.
Задержать видение, загадать желание.
Любой ценой.
Есть вещи покрепче текилы, есть вещи, перебивающие любую анестезию.
Бог мой.
Хочу рухнуть к его ногам, хотя я и так уже там.
Хочу пасть ниц и ползти, тереться щекой о его высокие чёрные сапоги. Хочу ощущать себя неизлечимо больной.
Опять. Снова. Всегда.
Аминь.
Пламя охватывает заледеневшие запястья. По телу проходит разряд электрического тока. Алкоголь вмиг выветривается, горечь смывает обжигающая волна.
Не успеваю ничего сообразить. Лишь дёргаюсь, пробую освободиться из плена. Только тщетно.
Хватка усиливается, вырывая глухой стон из груди.
— Hast du mich vermisst? (Скучала по мне?) — вкрадчиво спрашивает фон Вейганд, клеймит шею раскалённым дыханием. — Dein Herz schlägt so schnell. Hab keine Angst, bin ich noch da. (Твоё сердце так быстро бьётся. Не бойся, я ещё рядом.)
Прижимается сзади. Поглощает меня. Окунает во мрак, обнажает бездну внутри, оголяет до самой сути. Сдирает кожу. И мясо. Слой за слоем. Вынуждает содрогаться. От боли.
Нет.
Не верю.
Не может быть.
Ох, бл*ть.
Pardon my fucking French. (Простите мой гребаный французский.)
Колючий мороз ударяет по глазам, срывает слёзы с нервно трепещущих ресниц. Холод обдаёт лёгкие, становится трудно дышать.
Больше ничего не контролирую.
Не соображаю.
Раны внутри трещат по швам. Кусаю губы, едва удерживаюсь от безумного смешка. Сглатываю ком в горле.
— Не ждала, — роняю сдавленно.
Жаждала. Представляла в ярких красках. И мечтала.
Забьёшь на важные дела, сорвёшься, приедешь, примчишься немедленно. Сто процентов. Окей, не совсем. Девяносто девять. Разница ничтожная.
— Вроде особо нет повода, — бормочу еле слышно. — Рановато подводить итоги по бизнес-пари.
Зато для первой брачной ночи идеальное время. Господин явился, дабы уничтожить остатки невинности, отнять единственную драгоценность у бесправной рабыни.
— Коварные враги успели опорочить доброе имя? — истерично посмеиваюсь. — Андрей нажаловался? Мурат настучал? Банальная зависть и…
— Ich verstehe nicht, (Я не понимаю,) — обрывает грубо.
— Забавно, — согласно киваю. — А знаешь, что ещё забавно? Теперь ты не имеешь власти надо мной. Я чужая жена. Не твоя. Придётся серьёзно пересмотреть формат отношений. Никакого секса, никаких поцелуев. Можем мило побеседовать, подержаться за руки, не более.
Не торопится отвечать.
Впечатлён.
— Я же не шлюха какая-нибудь, — заявляю надменно. — Не намерена принимать стойку по свистку. Дрессируй других. Тут номер не прокатит.
Горжусь собственной крутостью.
Сколько выдержки, сколько воли. Металл в голосе. Ни намёка на слабину. Обламала гада, загнала мерзавца в стойло, показала кто хозяин.
Да я кремень.
— No understand, (Не понимать,) — изображает чудовищный акцент, нагло лапает корсет.
Издевается.
Ублюдок проклятый.
Резко оборачиваюсь, цепляюсь за его безупречный пиджак, комкаю ткань. Пытаюсь оттолкнуть противника, но лишь усугубляю положение.
Зажата в тисках, впечатана в кресло. Ни единого шанса выбраться на волю. Напрасно извиваюсь в жестоких объятьях палача.
— Ненавижу, — отчаянно вырываюсь. — Проще прикрыться немецким? С откровенностью покончено? Отпраздновали и хватит? Зачем баловать, когда можно сразу трахнуть?
Влепить бы ему пощёчину, расцарапать самодовольную физиономию, стереть маску притворного спокойствия.
— Ja genau, (Да, именно,) — заключает нарочито елейно, вдруг отпускает жертву.
Отстраняется, отступает на шаг назад.
Изучает от макушки до пят, не выпускает из-под прицела. Наклоняет голову набок, криво ухмыляется. Ослабляет узел галстука. Расстёгивает ремень, вынимает из шлеек.
Начинаю трепетать.
Фон Вейганду не нужен кнут, чтобы напугать. Безотрывно наблюдаю за тем, как его пальцы сжимаются вокруг сверкающей серебром пряжки, скользят по узкой тёмной полоске кожи.
Краткий миг — и щелчок оглушает меня.
Вздрагиваю, сжимаюсь, вжимаю голову в плечи. Плоть цепенеет, дрожит каждый позвонок.
Ремень ударяется о деревянный подлокотник. В миллиметре от моей руки. Но ощущение такое, будто обвивается вокруг горла, заставляя хрипеть.
Жадно ловлю кислород, судорожно открываю и закрываю рот.
— You get what you deserve, (Ты получаешь то, что заслуживаешь,) — раздаётся ироничное замечание. — Heut Nacht. (Этой ночью.)
— Прекрати, — стараюсь прозвучать уверенно, по привычке пробую отшутиться: — Почему мы не можем общаться нормально? Обсуждать последние новости, пить чай, готовить друг другу оладушки. Быть обычной, среднестатистической парой.
Ничего не говорит.
Игнорирует.
Направляется к выходу из комнаты, поднимает фату и возвращается обратно. Надевает на меня, осторожно поправляет, разглаживает искрящийся материал, а после вновь отступает, останавливается возле дивана.
Все эти равнодушные, механические движения окончательно вгоняют в ступор.
Что он задумал?
— Пожалуйста, я…
Не успеваю завершить фразу.
— Komm zu mir, (Подойди ко мне,) — холодно повелевает фон Вейганд.
Интересно, он когда-нибудь перестанет вести себя как гребаный психопат?
— Нет, — произношу вслух, проявляю завидную твёрдость. — Даже не надейся. Либо мы общаемся по-человечески, либо вообще не общаемся. Спектакль затянулся.
Страх остался в прошлом.
Я больше не боюсь этого человека. Колени не слабеют и не подгибаются, равновесие не теряется. Липкий пот не струится по спине. Пульс не приходит в бешенство, желудок не скручивается в тугой узел.
Всё супер, всё пучком.
Целиком и полностью контролирую ситуацию.
В своих фантазиях. В смелых и отвязных мечтах. Но не в реале. Не в данный конкретный момент, когда дыхания не хватает.
— Komm zu mir, (Подойди ко мне,) — повторяет без эмоций, бесцветным тоном.
Подчиняюсь.
Следую первобытному зову. Тело не внемлет разумным доводам, покоряется природе. Послушно ступает вперёд.
— Auf die Knie, (На колени,) — произносит фон Вейганд абсолютно ровно.
Замираю, застываю на месте.
А потом, будто в гипнотическом трансе, опускаюсь на пол. Белоснежные юбки трепещут, растекаются вокруг сияющим облаком. Корсет больно сдавливает грудь. Не чувствую биения крови внутри.
— Küss, (Целуй,) — бросает мрачно, ставит ногу на диван прямо перед моим лицом, с явной издёвкой прибавляет: — You kiss what you deserve. (Ты целуешь то, что заслуживаешь.)
— Что? — отказываюсь понимать намёк.
Инквизитор не желает тратить слова попусту, ограничивается выразительным взглядом.
— То есть? — отвергаю происходящее. — В каком смысле?
Молчит, подвигает сапог ближе, вплотную ко мне.
— Ты с ума сошёл, — шепчу практически беззвучно. — Я не стану.
Наклоняется, лениво опирается на согнутое колено. Тыльной стороной ладони проводит по моей щеке. Легонько. Едва касается.
— Küss, (Целуй,) — обжигает арктическим льдом.
Отрицательно мотаю головой, лихорадочно дёргаюсь, желаю отпрянуть в сторону. Но он крепко обхватывает шею, не позволяет шелохнуться.
— Нет, нет, — бормочу сбивчиво. — Никогда.
Фон Вейганд посмеивается, забавляется, наслаждаясь реакцией. Однако веселье длится недолго. Тьма пожирает искры в его глазах. Свет сменяется вечным сумраком, гаснет, не оставляя следа.
— Выполняй, — заявляет на доступном языке, намеренно растягивает слова: — Я же не заставляю вылизывать подошву.
Ну, спасибо.
Чокнутый урод.
Очень облегчил задачу, прировнял к унылой повседневности. Тьфу, плёвое дело. Нулевой напряг. Берёшь и целуешь сапог. Слизывать грязь не обязательно, достаточно поцеловать. Скукотища.
— Да пошёл ты, — цежу сквозь зубы. — Сам целуй.
Долбаный маньяк.
Не на ту напал.
Я сильная и независимая женщина. Всё могу, всё умею. Не сдамся без боя, буду бороться до последнего.