Хотя… разве я когда-то выбирала?
Выбор свершился давным-давно. С первого взгляда, с краткого мгновения, лишь стоило шефу-монтажнику сжать маленькую ладонь горячими сухими пальцами.
Девочка пропала изначально.
Откуда же девочке было знать?
Жизнь часто обманывает нас, путает и заметает следы, ввергает в опасные заблуждения.
Ущербность становится печальной нормой. Мы не замечаем истину. Быстро теряем веру, избавляемся от искренности. Целуем на автомате и механически сыплем признаниями в любви. Привыкаем к фальшивым улыбкам, к льстивым словам, к подлым поступкам. Даем возвышенные клятвы, не собираясь им следовать.
Так поступают все. Так принято.
Откуда же девочке было знать?..
Что фон Вейганд не бросает на ветер ни слов, ни клятв, ни признаний. Что не просто говорит “meine”(моя), а делает “meine”. Что глубина этого “meine” не поддается контролю, не укладывается в привычные рамки, не вписывается в стандартную картину мира.
Что у меня к нему не любовь, не одержимость, не безумие. Даже не зависимость и не физическая потребность.
У меня к нему нутряное, необратимое, засасывающее в тягучую трясину.
Pain is so close to pleasure. (Боль столь близка к наслаждению.)
Bloody pleasure. (Кровавому наслаждению.)
Завороженно слежу за поворотом дверной ручки. Щелчок открывающегося замка, будто сигнал к действию. Поднимаюсь, приближаюсь к центру комнаты, замираю в окружении пылающих свечей. Встречаю долгожданного гостя.
— Дежавю, — фон Вейганд окидывает преобразившуюся спальню удивленным взором. — Прикажешь раздеться и пасть ниц?
Намекает на мою первую и единственную попытку нагнуть его. Ну, строго говоря, не совсем нагнуть, а слегка поизвращаться в образе Зены, принцессы-воина.
— Тебя долго не было, — тщетно надеюсь унять дрожь в теле.
Он отсутствовал только два дня, а показалось, словно пропадал вечность.
— Соскучилась, — нагло лгу.
Я не скучала, я погибала. От жажды, от голода, от нехватки кислорода. Тем не менее, не стоит откровенничать сразу. Надо оставаться загадочной и неприступной. Не подавать виду, что схожу с ума без этого заносчивого ублюдка.
— Решила приготовить сюрприз, — нервно веду плечами.
Умаслить и вымолить спонсорство любыми путями. Корыстными мотивами несет за версту, чего уж. Однако не сидеть же на завалинке до буйного помешательства. Нужно действовать, достигать поставленных целей.
— Принесла несколько игрушек из камеры пыток, некоторые заказала лично, — указываю на диван. — Можешь связать меня или пристегнуть наручниками. Или и то, и другое сразу.
Истерзанная тревогой, взвинченная волнением, берусь за тесемки халата, стремительным жестом, чуть дерганым движением освобождаюсь от последней детали одежды. Мягкая ткань опадает на пол, обнажает плоть, оголяет чувства.
Впрочем, лукавлю, утаиваю важную информацию. На мне остается кое-что. Кое-что очень любопытное.
Черная шелковая лента особенно сильно выделяется на белоснежной, не тронутой загаром коже. Повязана ниже талии, плотно обвивает живот, а сзади, на самом интересном месте завершается милым бантиком. Посередине, прямо над попой.
Медленно поворачиваюсь спиной, демонстрирую задумку до конца, замираю на несчетное количество мгновений и после вновь оказываюсь лицом к лицу с виновником торжества.
— Нравится? — спрашиваю в его излюбленной манере, смело и вызывающе.
Фон Вейганд не торопится с ответом, неспешно расстегивает пиджак, уделяет пуговицам невыносимо много внимания, потом снимает элегантный предмет гардероба, вешает на кресло.
— Чем же я заслужил такой драгоценный подарок, — в обволакивающем голосе слышатся обманчиво нежные ноты.
Палач небрежно ослабляет узел галстука, а у меня предательски слабеют ноги. Ватные колени подгибаются, гнетущее напряжение пронизывает до кончиков пальцев.
— Остальные средства не возымели результата, шантажируешь аппетитной задницей.
Он закатывает рукава рубашки, подходит ближе, останавливается рядом. Стою перед ним босиком, совсем крошечная и беззащитная. Мучительно подмывает развернуться и удрать, позорно капитулировать, смыться пока не поздно.
Хотя уже давно поздно. Более того, разумность и взвешенность не входят в число моих сомнительных добродетелей.
Мозг, прием.
Отзовись.
Впрочем, кто там отзовется, если черепная коробка уныла и пуста.
— Ты в отчаянии, — фон Вейганд касается моей груди, обводит контур, едва притрагивается к взмокшей коже, ловит тугие удары пульса. — Неужели так желаешь получить бизнес?
Он сжимает бренную плоть, а ощущение, будто держит в горячей ладони кровоточащее ужасом сердце.
— Я должен разомлеть от щедрого подношения и профинансировать проект, — оценивающе причмокивает, прожигает взглядом, ухмыляется: — Угадал?
— Ну, в идеале, — специально облизываю губы, прекрасно сознаю, как именно сие действие влияет на оппонента. — Предложение о пари все еще в силе. Можем считать, показываю товар лицом.
— И задом? — уточняет вкрадчиво.
— Чем хочешь, тем и покажу, — уверяю смиренно.
— Правда? — вопрос в равных долях пропитан угрозой и недоверием.
Пальцы фон Вейганда скользят по ребрам, все ниже и ниже, застывают на бедрах, изучают выпирающие косточки. Резко меняют курс и перемещаются к лопаткам, движутся вверх по спине, посылают разряды тока, наносят колюще-режущие ранения.
— Конечно, — дыхание сбивается, не замечаю ничего кроме зыбкого омута черных глаз.
— Значит, поспорим? — хмыкает, ни на миг не прекращает исследовать трепещущее тело.
— Давай, — язык прилипает к небу.
— На запредельную фантазию? — притягивает меня крепче, больно стискивает ягодицы, вырывает из горла утробный всхлип.
— Да, — шепчу практически беззвучно.
— Маски прочь? — словно предоставляет последнюю возможность отказаться.
— Хорошо, — подтверждаю подпись на договоре с дьяволом.
— Тогда не жалуйся, — легонько целует в щеку, трется щетиной о мою шею. — Обещаю, я не стану тебе мешать, помогу материально и не только. Все по-честному.
Фон Вейганд отстраняется.
— Я выиграю по-честному, ты по-честному расплатишься за излишнюю самоуверенность.
Подталкивает трофей к жертвенному алтарю, укладывает спиной на черные простыни. Машинально пробую улизнуть, однако попытка к бегству жестоко пресекается.
— Не волнуйся.
Грядет треш и угар, самое время релаксировать.
— Не надо переживать, — распускает бант, снимает ленту с талии, оплетает мои запястья.
Круто, бондаж удивительно расслабляет.
— Не хочу обламывать, но ты еще не победил, — напоминаю резонно.
— Не хочу обламывать, но это не та фантазия, — надежно фиксирует руки, крепит к резному столбику в изголовье кровати.
— Не забывай о принципах осторожности, — напрасно извиваюсь и дергаюсь в шелковых путах.
— Уже забыл, — следует очаровательный ответ.
Требовательный рот прижимается к приоткрытым губам, быстро подавляет сопротивление вспышкой спонтанной нежности. Утоляет жажду удовольствий, отнимает горечь страха, усыпляет бурю тревог.
Тело к телу, скованны неразрывно, спаянны неразлучно. Животная страсть мерно отбивается в тугих ударах общего пульса. Сладостная эйфория возбуждения овладевает рассудком, окунает в запретную сказку, запускает скрытый механизм.
Ничто не предвещает беды — связанные запястья, плети, кнуты. Интрига развивается по стандартной программе. И тут, без предупреждений, без дополнительных сигналов, без малейшей моральной подготовки фон Вейганд невинно осведомляется:
— Свечи парафиновые?
— Что? — бормочу пораженно.
С трудом удерживаюсь от менее корректного «что за фигня».
— Обычные вроде, — чувствую, как неприятный холодок крадется вдоль позвоночника. — А зачем спрашиваешь?
Он ничего не говорит. Молча поднимается, встает с постели, начинает загадочный опыт. Дерзко нарушает стройную композицию вокруг кровати, изымает одну из множества свечей, придирчиво рассматривает горящий фитиль.
Ох, подозрительно все это. Ох, не к добру.
— Пчелиный воск оставляет ожоги, — милостиво проводит краткий экскурс. — Парафин обладает гораздо более мягким воздействием.
Твою мать.
Он же не станет…
Нет, пожалуйста, нет.
Фон Вейганд подносит свечу к внутренней стороне своего запястья, наклоняет так, чтобы капля воска сорвалась вниз.
— Парафин, — заключает довольным тоном.
— Ну, ты просто маньяк-затейник, — выдаю непроизвольно.
Моментально вскакиваю, поджимаю ноги, стараюсь забиться в безопасный угол. Только где такой найдешь? Тем паче проклятая шелковая лента мало способствует дезертирству.
— Спасибо за комплимент, — безжалостный господин неумолимо приближается.
— Хватит, — нервно сглатываю. — Это не смешно.
— А никто и не смеется, — он присаживается на кровать, холодно велит: — Ляг нормально.
— Ни за что, — сползаю в сторону, подальше от источника моих злоключений.
— Хочешь по-плохому, — произносит нарочито удрученно.
— Куда же делся пункт по-хорошему? — отчаянно рвусь на свободу, но резной столбик в изголовье не желает ломаться. — Его точно пропустили!
Фон Вейганд ставит свечу на тумбу и принимается за меня. Грубо хватает за плечи, рывком возвращает к центру постели, пленяет лодыжки, заставляет выпрямиться. Садится сверху, на мои бедра, парализует движения. Действует решительно, сурово подавляет мятеж, не реагирует на истерические вопли.
— Прошу, остановись, — молю о пощаде.
— Будет хуже, если не прекратишь дергаться, — заявляет строго, аккуратно собирает мои волосы в хвост, убирает на бок.
Не убежать.
Не скрыться.
Не спастись.
— Будет больно, — в моих широко распахнутых глазах плещется животный страх.
— Конечно, будет, — на полных губах расцветает ухмылка Люцифера. — Иначе, какой смысл?