– Майк? – Иверс стоял в дверях, в двадцати футах от них, и махал "Гоцци рукой. Тоцци заметил, что бородач, похожий на патологоанатома, вышел из вестибюля с другой стороны. – Можно вас на минутку?
– Да, конечно. – Тоцци встал и взглянул на Роксану. Лоррейн все еще держала его за руку. – Я сейчас вернусь, – шепнул Тоцци. – Ему от меня что-то нужно по работе. Ерунда какая-нибудь. Я сейчас вернусь. – Он отпустил руку Лоррейн, подмигнул Роксане и повернулся наконец к Иверсу.
Лоррейн наблюдала, как ее двоюродный брат направляется к своему боссу. Иверс втолкнул его в коридорчик, там они и укрылись. Стояли якобы в укрытии – оба серьезные, хмурые, один говорит, другой кивает. Она покачала головой и горько рассмеялась.
– В этом они все – и тот и другой.
– Извините? – переспросила Роксана.
– И Майкл и Гиббонс. Оба вечно принижают то, что всегда в их мыслях на первом плане. «По работе». «Ерунда какая-то». Ха! Боже мой, они ведь живут и дышат ради Бюро. Не знаю, что бы они и делали без работы. – Лоррейн нагнулась вперед и взяла бумажный стаканчик, посмотрела на холодный кофе; подумала и поставила обратно.
– Хотите, я принесу вам свежего? – предложила Роксана. – Пойду поищу.
Девушке Майкла было явно неудобно. Она искала предлог, чтобы отлучиться. Лоррейн вспомнила, что чувствовала себя точно так же, когда ее отец умирал в больнице от рака. Несколько месяцев все время казалось, будто он при смерти. Она боялась больницы и всегда готова была сбежать куда угодно, по чьему угодно поручению, лишь бы убраться из треклятой розовой приемной.
– Нет, спасибо. Я и так выпила слишком много кофе.
– Но мне нетрудно. Честное слово.
Лоррейн вслушалась в ее акцент и впервые внимательно посмотрела на девушку. Британка? Не во вкусе Майкла. Лоррейн разозлилась сама на себя. Боже, так могла бы сказать моя мать.
– Наверно, ужасно ждать вот так, ничего не зная. – Роксана старалась быть бодрой. Она не знала, что бы еще сказать.
– О да, ужасно... веселого мало.
– Еще бы... представляю себе.
Представляет ли? Хорошенькая. Майкл любит хорошеньких. Гиббонс вечно об этом твердил.
Роксана снова изобразила ободряющую улыбку. Она старается, она в самом деле старается, но что, черт подери, можно сказать женщине, которая весь день сидит на пластиковой кушетке и ждет, когда ей скажут, будет ли жить мужчина, которого она любит, или умрет, или останется калекой? Что тут скажешь?
Лоррейн подняла глаза к потолку и сморгнула новые слезы. Боже, как она распустилась. Нет, все, довольно.
– Роксана, – начала она, вытирая глаза, – вы... вы и Майкл... вы с Майклом встречаетесь?
– Ну да... что-то в этом роде. Но я не думаю, что вам сейчас захочется обсуждать...
– Надеюсь, вы еще не влюблены в него, – прошептала Лоррейн.
– Простите?
Лоррейн вся вспыхнула. Она не собиралась произносить это вслух.
– Извините. Это, наверное, прозвучало враждебно. Я не хотела.
– Вы ставите меня на свое место, да? – Бодрая улыбка Роксаны исчезла, а вместе с ней и акцент. Роксана, когда улыбалась, была хорошенькая, без улыбки – красивая. Очень необычная красота.
Лоррейн вздохнула.
– Весь день я думала – каково это, быть женой полицейского, но жена федерального, агента – это еще хуже. Ничто не кончается с концом дежурства. Они, кажется, всегда на работе, восемьдесят процентов времени подвергаются смертельной опасности. Так я, по крайней мере, представляю себе, как нелегко любить такого мужчину.
– Разве Гиббонс особенно... воодушевлен своей работой?
– Воодушевлен? Нет. Он цепляется за нее всю дорогу. Предан ей, это да. Упорный. Даже одержимый. Но воодушевленный? Нет, это скорее о Майкле. О нем я всегда беспокоилась больше, чем о Гиббонсе.
– Почему? – удивилась Роксана. Она, наверное, не так хорошо еще знает Майкла.
– Он безрассудный, отчаянный, сорвиголова. И упрямый тоже. Боже мой, он проделывал такие вещи, которых ты даже представить себе не можешь. – Лоррейн осеклась. Не надо все рассказывать девушке. Ведь это должно звучать ужасно.
– Может быть, Лоррейн, я неправильно вас понимаю, но вы, кажется, предостерегаете меня.
Лоррейн опустила глаза на кофейный столик.
– Это, Роксана, преждевременно. Вы ведь просто встречаетесь. Мне бы не хотелось пугать вас.
– Вы меня не пугаете. Думаю, вы просто озабочены. И волнуетесь.
Лоррейн заглянула ей в глаза и вдруг увидела Роксану на своем месте. Может, сейчас она об этом не думает, но такое может случиться и с ней тоже. Не дай-то Бог. Лоррейн откинула волосы с лица. Она знала, что выглядит чудовищно, а "Роксане, наверное, кажется, что перед ней призрак, влачащий свои цепи. Ну и ладно. Роксане, чтобы она взглянула в лицо действительности, требуется хорошая доза страха. Не нужно ничего говорить о Майкле и его блестящих перспективах, но девушку надо было предупредить. Никому такого не пожелаешь.
И тут Лоррейн заметила, что бородатый доктор стоит в дверях с Майклом и Иверсом. Он говорил, а те слушали. Борода и очки мешали разобрать, какое у него на лице выражение. Внутри у нее все сжалось, затем оборвалось. Она не могла пошевелиться. Все, умер. Это доктор сейчас и сообщает. Вот сейчас придет Майкл и скажет ей, что Гиббонс умер.
Майкл кивнул доктору. Лоррейн скрестила руки и прижала локти к животу. Майкл оставил Иверса и врача и вошел в приемную. Ей хотелось броситься навстречу, но она словно окаменела.
– Лоррейн, – мягко проговорил он.
Вот так всегда: мягким, вкрадчивым голосом сообщает скверные новости. Майкл потянулся к ее руке, но Лоррейн не могла сдвинуться с места. Он сел рядом и дотронулся до ее колена. Нет, не надо, не говори!
– Лоррейн, врач только что сказал нам. Он очнулся. С ним все будет хорошо. Самое худшее позади.
Она закрыла глаза и почувствовала, как все это вытекает из нее, пока вся она не сделалась вялой и пустой, как спущенный воздушный шарик. С ним все будет хорошо. Боже мой.
– С ним все будет хорошо, – повторила она шепотом.
Глава 19
Когда Тоцци ехал вниз по Харрисон-авеню, улицы уже опустели. Завидев впереди желтый свет, он поскорей проскочил на него, затем резко сбавил скорость. Не хотелось доставлять лишней работы полицейскому на ночном дежурстве, однако сдержаться было трудновато. На улице, за ветровым стеклом, все было спокойно, но внутри у Тоцци все кипело. Когда он вернулся из палаты, где лежал очнувшийся Гиббонс, Роксана сказала, что у него на лице все написано. И странно взглядывала на нею всякий раз, когда он на полной скорости проскакивал перекрестки по пути к ее дому. Роксана пригласила его зайти, просила остаться. Она знала: Тоцци обезумел – и боялась, что он устроит какую-нибудь дикую выходку. Но она ведь не видела распухшее лицо Гиббонса над пластиковым воротничком, не видела кровоподтека на груди, где отпечатались костяшки пальцев. Она не слышала, как Гиббонс бредит, бормочет несвязно, до отказа напичканный болеутоляющими. Тоцци знал: он обезумел, он обязательно сделает что-нибудь, о чем будет сожалеть, но Роксане этого никогда не понять. Ведь это Гиббонса пытались убить, Гиббонса!
То, о чем Гиббонс смог рассказать ему, Тоцци уже знал или предполагал. На птицефабрике на него напал приземистый азиат в кричащей спортивной черно-белой куртке шахматного рисунка и черной трикотажной рубашке. Гиббонс говорил еще о том, что целая толпа ребят с Востока стояла рядом и наблюдала. Тоцци решил, что это, наверное, рабы или якудза. Тоцци попросил было Гиббонса описать их, но тот быстро отрубился и ответить не смог.
Так или иначе, Тоцци знал, что должен сам осмотреть это место. Он знал также, что ехать туда одному не самое умное, что можно придумать, однако в два часа ночи силы Д'Урсо вряд ли будут в полной боевой готовности. И потом, в глубине души он искал повода с кем-то сцепиться и развернуться по-настоящему. Нервы у него были на пределе, и всем своим существом он жаждал отплатить за то, что случилось с Гиббонсом, ибо это не было обычным нападением. Нападение было зверское, жестокое, и жертвой его стал Гиббонс.
Тоцци весь дрожал от ярости. Он знал, что не прав, но он жаждал мести и ничего не мог поделать с собой. То же самое сознание своей абсолютной правоты и раньше вовлекало его в неприятности, но теперь все было несколько по-иному. Он старался сдерживать свою ярость, он даже старался использовать то, что вынес из занятий айкидо, – контролировать себя, держаться «одной точки», совершенно расслабиться, ничего не предпринимать во гневе. Но, хотя во время занятий это и казалось разумным, теперь он подобной мудрости следовать не мог. Сейчас японская мудрость ничего не говорила ему – сейчас, когда японский боевик до полусмерти избил его напарника.