Я влез в разговор:
— Почему не я? Я сошелся с Салихом ближе, чем ты. Он мой, а не твой знакомый, в конце концов.
— Потому что ты не американец, — быстро сказала Эстер раньше, чем я договорил до конца. — Будет лучше, если это сделаю я, и одна.
Я смотрел, как они уходят. Я вспомнил недавний сон, в котором не мог сдвинуться с места, а мои преследователи были совсем близко. Я лежал в постели и уговаривал себя, что все отлично. Что это здорово, что Эстер идет помогать Салиху. Мое впечатление от знакомства с ним было по-прежнему сильным. Я думал о том, что теперь что-то может измениться. Я лежал так довольно долго, и комната стала казаться мне камерой полицейского участка, в котором сейчас сидел Салих.
Я смотрел, как в комнату постепенно втекает свет. Я стал одеваться, было около шести утра. Вышел на улицу, пошел к полицейскому участку. Когда свернул в нужный переулок, Эстер и Салих уже выходили из участка.
— Эстер очаровала не только меня, — вместо приветствия проговорил Салих. — Копов тоже. А это все равно, что очаровать пса Цербера из Аида. У тебя выдающаяся девушка, Майкл. Как тебе Калифорния? — неожиданно спросил он.
— Она ровно такая, как я представлял. Каким, думал, место будет, в то и приехал.
— Показать настоящий Сан-Диего? — спросил Салих. — Тот, каким, ты думал, он едва ли может быть. Хотите прямо сейчас? Пара моих друзей-художников и музыкантов живет в здешних трущобах.
— Позвоню Лезли, — сказала Эстер, — прихватим ее. Небось знает Сан-Диего не больше нашего.
Мы с Салихом пошли к пляжу. Он ушел вперед. Я оглядел берег. Параллельно океанской дуге шла пешеходная заасфальтированная дорога, и та и другая упирались в горизонт. Над дорогой возвышались новостройки; очень смахивающие на московские. В фильмах про Калифорнию по таким тротуарам эффектные блондинки в шортиках катаются туда-сюда на роликах. Сейчас на дороге не было ни души. На пляже, кроме нас с Салихом, только двое бездомных. Оба лежали, по всей видимости, тяжело больные, может быть, даже умирали.
Издали Салих тянул чуть ли не на двадцатилетнего парня. Только когда я подошел поближе, можно было различить усталый взгляд и понять, что перед тобой зрелый мужчина. Одежда на нем была поношенная, не очень отличающаяся от бомжовой. Но сидела на нем так стильно, как сшитая дизайнером, который специально изготовляет битые вещи.
— Тебе не кажется, что любой вид протеста обречен на проигрыш? — спросил я. Я побаивался, что вчерашний разговор не значил для него того, что для меня. Или, что он, может, вообще забыл о нем.
— Все, что мы делаем в этой жизни, обречено на проигрыш, — ответил он грустно. — Я знал, что моя борьба против Каддафи заведомо обречена. Быть может, это меня и подстегивало. Либо сесть в тюрьму, либо вести убогую жизнь маргинала, про которого половина местных подонков думает, что у него не все в порядке с головой. Хороший выбор, правда? Здесь я общаюсь с голодранцами, у которых нет даже того таланта бездельничать, какой есть у маргиналов в Европе.
Мне нравились не столько слова, сколько тон. Опечаленный, спокойный, без желания выпендриться. Его взгляд был таким, какой бывает у черных — умным и тяжелым. Пропитавшийся гарью и копотью негритянского района. На миг даже пришло в голову, что где-то неподалеку раскуривают косяк.
— Честно сказать, я немного растерян, приехав, — сказал я. — В Вермонте у нас с Эстер начался роман. Мы в ознаменование этого задумали путешествие через страну. Но когда едешь, путешествие выглядит осмысленным только потому, что чего-то ждешь от места, куда направляешься. А приехал — и тебя ничего не ждет. Ждет только конец. — Я помолчал. — Многим хочется в керуаковской «Дороге» романтизировать сам процесс дороги. А по-моему, эта книга — о бессмысленности всей затеи. Ребята мотаются по стране, пожирают милю за милей и видят в этом смысл потому, что они ждут, что куда-то приедут. А приезжают обычно в дыру, в которой пусто. И тогда они прутся назад.
— Они переживают маленькую смерть, — сказал Салих. — И поэтому лихорадочно думают, куда бы еще податься. Замечательно название книги. Дорога.
Всякий раз, как он реагировал на мои замечания, я испытывал невольную благодарность: после этого мои собственные слова приобретали больший вес. Я был благодарен даже за односложные «да» или «нет».
— Сан-Диего-то оказался дырой, — сказал я. — Я сбежал из Нью-Йорка в надежде что-то изменить. Но Нью-Йорк хотя бы настоящий город. А тут что?
Один из бездомных встал и, пошатываясь, побрел к воде. Другой остался лежать. Он напоминал издыхающее в пустыне животное, ждущее стервятников.