Не до конца вникая в смысл слов, я машинально кивнул. В глубине души я обрадовался, что все наконец закончится.
— Завтра утром, — вдолбил в меня еще раз Стиви. — Ты, Джеки и я. Встречаемся у пирса, ближайшего к общежитию. В девять утра.
Я пошел прочь. Я не знал, как дотянуть до завтрашних девяти часов, чтобы наконец уехать. Ноги несли меня к дому Салиха. Несколько раз я прошел туда-обратно, мельком поглядывая на дом. Мне почудилось, что у жилья неприличные очертания. Мне стало стыдно, что я смотрю на него так. Я опять делал что-то низкое. Вроде подглядывания за переодевающейся девушкой.
Вдруг я увидел, что к дому направляется женская фигура. Это была глухая, которая жила с Салихом. Я испугался, что она поймет, что происходит внутри. У нее было не меньше оснований для подозрений, чем у меня. Я попробовал преградить ей путь, она меня оттолкнула. Я увязался за ней, думая теперь лишь о том, как бы уберечь ее.
Через открытое окно я услышал, как неистово и надрывно дышат два человека, захлебываясь в наслаждении. Звуки, издаваемые любовниками, потерявшими чувство реальности и ощущение времени. Задыхания в голос Эстер в конвульсиях блаженства. Глухая девушка стояла рядом со мной и улыбалась немного наивной улыбкой. Я смотрел на ее спокойное и умиротворенное лицо. Из-за этого контраста то, что происходило внутри, представлялось чудовищным. Я выставил большой палец вверх, показывая, что все классно. Девушка улыбнулась еще раз.
На крыльцо вышел полуголый Салих, достал сигарету и закурил. Я встал напротив него. Он, когда увидел меня, нисколько не удивился. От этого меня захлестнула, я не мог объяснить себе почему, новая волна стыда. У меня было чувство, что я виноват перед ним.
Вдруг я почувствовал, что вот-вот разревусь. Не от того, что Эстер изменила мне. Просто я понял, что поздно и что-то упущено бесповоротно. Что-то самое главное в жизни. Я не мог бы сказать, что именно. И знал, что это навсегда. Четкое ощущение, когда внутри тебя что-то сломалось и оборвалось.
Я шел прочь от дома Салиха в непонятном направлении. То, что лилось из моих глаз, были даже не слезы. Из глаз просто текла вода, как в детстве. Я испытывал нечто похожее на облегчение или очищение. Скоро я забыл, отчего плачу. Плач ради плача. Мне показалось, что еще немного, и я стану пустым.
Я заметил, как идущий по улице парень показывает в мою сторону своей подруге.
— Посмотри на больного, — не стесняясь меня, сказал он. — Чистопородный умалишенный. Какие только сюрпризы не преподносит Калифорния субботним вечером!
Я плелся по закоулкам как пьяный. Подгоняемый непонятным мне самому страхом, сворачивал куда-то. Пока, выйдя на одну из улиц, не налетел на толпу. Скорее всего, сегодня был какой-то праздник. Хохочущая, галдящая орава валила по улице. Вокруг мельтешили беспорядочно двигающиеся фигуры. Мелькали груди и зады девушек в обтягивающих мини-платьях с глубокими вырезами. Мулаток, латиноамериканок, белых. Я зажмурился, но и перед плотно закрытыми глазами мелькали те же зады и груди. Они, отдельно от тех, кому принадлежали, разговаривали со мной, сотрясались в приступах отвратительной, отталкивающей болтовни. Глаза пьяных парней и их подруг тоже что-то бормотали мне, твердили, внушали. Пытались передать мне некую витающую в воздухе идею.
Мимо мчали мотоциклы. На задних сиденьях, обнимая мотоциклистов, выпятив зады, сидели те же девушки, что шли в толпе. Когда гонщики останавливались на светофорах, устроившиеся сзади них девицы, чтобы развлечь народ, приподнимались, как наездницы, на стременах и виляли, и трясли ягодицами по моде негритянских стрип-клубов. Толпа встречала это криками и аплодисментами.
Мой взгляд упал на негритянку в куртке с надписью на спине «Дипломированная сука», сидящую за мотоциклистом на «харлее». Под ней только кружевные стринги.
— Таким должно быть не женское белье, а политика, — прокомментировал ее гардероб пьяный в хлам колумбиец своему товарищу, тоже еле держащемуся на ногах. — Политика должна быть тонкая и прозрачная. А белья на женщине не должно быть вовсе.
— Вечный вопрос, — подхватил тот. — Быть или не быть женскому белью?