Выходной был объявлен не только в нашем цеху, но во всем этом скоплении рабочих зданий перед нашими глазами. Все были так же пусты, как наше. Море одинаковых крыш тянулось до самого Нью-Йорка. Дальше — еле различимая, угадываемая линия манхэттенских небоскребов. Над — все небо, какое есть на свете. В мире существовали только я и тройка работяг, сидящих, топчущихся, курящих сигареты, ждущих, когда можно будет вернуться в Нью-Йорк.
Я, как водится, подошел к негру, который габаритами выделялся из нашей компании.
— Небо, — мотнул головой на раскинувшуюся наверху синеву. — Класс. — Не услышав ответа, продолжил: — Классно, что выходной. Классно, что весь рабочий район Нью-Джерси пустой. От этого и на душе выходной, верно? Классно, если бы всю жизнь так было, а?
— Как?
— Ну, так… Пусто, незнакомо.
Он посмотрел на меня долгим спокойным взглядом. К этому взгляду я уже привык. Обычно он исходит от черных мужиков именно таких размеров. Где-нибудь в метро такой геркулес смотрит тебе в глаза, даже слегка устало, и вскоре начинаешь чувствовать себя клопиком, то ли уже раздавленным, то ли вот-вот.
Все встали, стали разглядывать цех — не как свое рабочее место, а словно нас привели в музей. Ярче всех реагировал тот возмущавшийся, что не шлют автобуса, парень. Морисси его звали. Если бы для школьного учебника требовался портрет ветерана крэка, он был бы совершенной иллюстрацией. Беззубый рот, кожа, повисшая на костях, и, как особый знак многолетней привычки, половая неотождествляемость, полная сглаженность внешних различий.
Морисси ходил по пустому цеху энергичными шагами и одобрительно на все кивал.
— Мне нравится. Никто не дышит в затылок. Как я оказался прав, что приехал сюда! Встал сегодня утром, спросил себя: идти на работу или нет? И как выгадал! Побольше бы таких дней!
Я тоже был рад, что нахожусь здесь. Сказал об этом ему, беззубому.
— Один большой выходной! — повторил он за мной и в восторге хлопнул в ладоши. Ему просто понравилось выражение, в смысл он не вникал. — Один большой выходной. И индейка на День благодарения — оба нашпигованные кетамином вместо начинки! — Он потер руки, будто эту индейку только что поставили перед ним на стол. Собственная фраза тоже нравилась ему.
Цех был весь заставлен бетонными плитами. Нам раздали перчатки, пришел крановщик, залез в кабину и стал одну за другой поднимать. Когда опускал, мы следили, чтобы они ложились на пол ровно. За все время, что мы тут находились, проработали от силы тридцать минут. А пробыли, наверное, часов шесть, если не семь. Стояли, курили и делали вид, что вот-вот придет автобус, хотя все понимали, что никакого автобуса не пришлют.
Больше всего недовольства это вызвало у Морисси, который только что был так рад, что приехал. Он беспокойно ходил из угла в угол и нервно потирал руки.
— У меня очень важное дело в Нью-Йорке, — повторял сердито. — Если б знал, ни за что не вышел бы сегодня на работу. Здесь, между прочим, есть люди занятые. — Он тряс головой, местами покрытой лишаем, и цокал языком.
Бедняга говорил, что дело очень важное и не ждет отлагательств, с такой интонацией, будто ему поступил звонок с Нью-Йоркской биржи, что его акции внезапно упали и нужно срочно явиться спасать положение.
— Кто-нибудь знает, как позвонить в Нью-Йорк? — обратился он к нам. Все это время мы молча наблюдали, как он раздраженно мотается по цеху и сокрушается, что все еще здесь. — Дела такого рода не ждут.
Представить, что у него именно такое дело, было абсолютно невозможно. Морисси строго смерил нас взглядом человека, у которого оно есть, а у нас нет.
— Так знает кто-нибудь, как позвонить в Нью-Йорк?
— Я знаю, — неохотно откликнулся тот малый, которому я сказал, что хорошо бы Нью-Джерси всегда был таким пустым. У него была кличка Тень — возможно, в противовес корпулентности.
— Какой номер? — спросил Морисси.
Тень дал ему серийный номер плиты, у которой мы давно толпились, собираясь с душевными силами, чтобы наконец-то решить, удачно ли она распласталась. Бедный Морисси долго копошился у телефона.
— Черт, не соединяют! — сообщил он. — А ведь у меня…
Мы стояли, полуоткрыв рты, и лениво наблюдали за спектаклем, которым он нас самозабвенно угощал.
— А мы в молодости производили с людьми обмен, — медленно, ни к кому не обращаясь, произнес Тень, будто это был ответ на чью-то реплику или комментарий к происходящему. — Забирали у них кошельки, а взамен давали ничего… Смешно, — сказал он самому себе. Он был сосредоточен, пока говорил, и его фразы звучали как идеальная речь на фоне раскинувшегося перед нами сюрреалистического пейзажа.