Тут у него пошла носом кровь. Я стал говорить, что у парня идет носом кровь — как слепым — и ему надо помочь. Парти посоветовала мне уняться, иначе будет себе дороже.
— Тот еще парень, — уверяла она, — мутный.
Но я схватил его за плечо и спросил:
— Извините, можно вам чем-нибудь помочь?
На это он, не торопясь, обернулся ко мне и подчеркнуто бесстрастным голосом спросил, не знаю ли я, кто убил Лору Палмер.
— Вот видишь! — назидательно шикнула Парти.
Девушки поднялись и, не сказав ни слова, двинулись в отдаленный угол ресторана. И скрылись там. Я не знал, следовать за ними или нет. Я ощущал себя брошенным. Подошла Парти и спросила, почему я сижу здесь, если они с Полиной давно ждут меня в туалете.
Туалет был обычный, ряд в несколько кабинок. Народу здесь собралось больше, чем во всем заведении. Шумно, гораздо оживленней, чем внутри залы. Полина была в центре этой толчеи, растворяясь в ней. Дверь кабинки открылась, оттуда вышла женщина, на ходу поправляя лямку платья.
— Пошли! — Полина взяла меня за руку.
Парти вошла в кабинку вслед за нами и закрыла дверь на задвижку. Внутри втроем было невероятно тесно.
— Деньги есть? — неожиданно резко спросила меня Полина.
Я обрадовался:
— Давно собирался. А то вы все время платите за меня. Просто не было случая предложить…
— Я поняла, — сказала Полина грубо. Взяла у меня долларовую и свернула в трубочку. Передала ее Парти, полезла к себе в сумочку и вынула зеркальце. На секунду в нем мелькнул ее глаз, поймал мое отражение и подмигнул.
Мы по очереди вдохнули снадобье и повторили. Постояли, похлюпали носами, захваченные каким-то не до конца сформировавшимся чувством, и всё порывались сообщить друг другу новость, только не знали какую. После намеков и легких препирательств пришли к выводу, что, пожалуй, можно идти обратно. После этого долго собирались и, когда почти уже вышли, вспомнили, что оставили пакетик кокаина на крышке унитаза. Парти все время повторяла, что что-то забыла, но не могла вспомнить что. Она была озабочена, каждая новая секунда неизвестности действовала ей на нервы. Мы обследовали пол и поверхность унитаза.
— Хочешь сигарету? — сочувствующе спросила Полина. Парти закурила. — Ну что, вспомнила?
— Нет! — в отчаянии вскинула руки Парти, вид у нее был несчастный.
— Пойдем за столик и, если вспомним, вернемся, — предложил я.
Но тут она вспомнила, стянула с себя штаны и уселась на унитаз. В ту же секунду нам всем стало хорошо. Мы начали одновременно болтать. Мы возбужденно решали, что делать, и наконец пришли к гениальной идее вернуться за наш столик. Там мы сели, обнялись, прижались друг к другу лбами в сиянии нимбов и просветленно заговорили, что мы бедные души, заблудшие овечки, клялись друг другу в любви и утирали друг другу слезы. Парти подняла на нас мокрые счастливые глаза и заявила, что любит нас так сильно, что было бы хорошо оказаться сейчас у нее в номере втроем в ее постели. Взгляд ее был искренний и светлый, ничего эротического в предложении не было, просто выражение человеческой любви.
— Так и подмывает для вас что-нибудь сделать! — присоединился я в экстазе. — Хотите, куплю фруктов?
— Когда Риккардо сделал мне предложение в Искии, апельсины в то время года росли на деревьях, — сказала Полина.
— Тогда куплю апельсинов. В честь Риккардо! — восторженно сказал я.
Я встал и направился к выходу.
— Последний романтик нашей эпохи, — услышал вслед рассеянное замечание Полины. — Все это так нежно и прозрачно…
Как только я очутился на улице, затея предстала идиотизмом. Но я все равно направился к лавке за два квартала.
В очереди к лотку ерзал черный парень — ему не терпелось поскорее добраться до продавцов и назвать заказ. Он был неплохо одет, и брейды вполне аккуратные, только все равно вид был пыльноватый. Как, впрочем, у дорогой лампы в антикварном магазине, которую годами не сдвигали с места. Дойдя, он попросил у продавцов папайю. Те ответили, что папайи нет, и парень прямо остолбенел. Постоял, придвинулся и спросил испанцев, что они имеют в виду, когда говорят, что у них нет папайи. Зачем, спрашивается, ему тогда было выкуривать полтора фунта убойного бубоник-хроник? Чтобы топать пять кварталов холодной нью-йоркской ночью и услышать, что у них нет папайи?