Рубашкин говорил легко и уверенно, усмехаясь, но думал о чем-то своем, и Горлов вдруг успокоился. Ему показалось, что все его страхи гроша ломаного не стоят.
– Петр Андреевич, к вам Таланов пришел, - из соседней комнаты закричали девушки.
– Вы закончили? Еще много осталось? - спросил Рубашкин. Одна из них ответила, что совсем чуть-чуть, минут двадцать.
– Идем, с Талановым[2] познакомлю, - сказал он Горлову, вставая из-за стола.
– Что эти девчонки у тебя делают?
– Сахарова перепечатывают. Шесть копий за вечер, на двоих - двенадцать. Сами вызвались помогать, между прочим, бесплатно. Завтра на секции будем обсуждать, хочешь - приходи.
Горлов хотел спросить что за секция, где будут обсуждать Сахарова, но промолчал. Они вышли в прихожую, где их ждал высокий, худощавый человек, с большими залысинами. Горлов вспомнил слово "яйцеголовый" - так, пожалуй, можно было сказать о Таланове.
– Готово? - спросил тот, здороваясь с Петром.
– Минут через пятнадцать, подождем, заодно чая выпьем.
Они прошли на кухню. Там было так же запустело, как в комнатах.
Таланов поднял с пола листок бумаги и вдруг стал читать вслух:
– Ведь про тебя, Петя, - дочитав, сказал Таланов, - Не стих, а крик души. Похоже сам и писал.
– Обижаешь автора, - сказал Рубашкин. - Кстати, он - капитан 1-го ранга, профессор, чуть не академик, но голос народа слышит лучше некоторых наших демократов.
Они заспорили о предстоящих выборах, постоянно упоминая каких-то неизвестных Горлову людей. Немного посидев и не допив жидкого, едва закрашенного чая, он попрощался.
– Заходите, мы Петиным друзьям всегда рады, - дружелюбно сказал Таланов, пожимая ему руку.
Поздно ночью позвонил Цветков.
– Я все уладил, Борис Петрович, понимаете, я все уладил. Не беспокойтесь! - кричал он. - А ваша запускающая схема - просто восторг! Ребята уже штук двадцать отклепали - ни одного отказа. Ждем в гости.
– Мне Котов отпуск на осень перенес, а в командировку не пустит, - спросонья буркнул Горлов и услышал, как Цветков засмеялся: "Никуда Котов теперь не денется. Надо будет - лично проводит. Ждем!
1.10. Чванство у коммуниста, как на свинье сало
Первые такты вкрадчиво прозвучали, едва "Красная стрела" замерла у главного перрона, напротив памятника Ленину. Сперва музыка слышалась тихо, будто на ощупь находя путь. Но с каждым следующим аккордом она набирала силу и мощь в громе литавров, в маршевом зове золотых труб. Музыка реяла над Московским вокзалом, выплескиваясь на окрестные улицы и площадь Восстания: так неудержимо росли сила и мощь Ленинграда - города-героя, города-труженика, города-созидателя, колыбели трех революций.
Котов чувствовал личную причастность к этому величию и остро, как никогда раньше, свою причастность к тому, что было источником и движущей силой всего вокруг - к Советской власти и ее животворящей сути, к великой Коммунистической партии.
"Мы будем петь и смеяться, как дети", - жизнерадостная мелодия услышалась ему вдруг, совсем невпопад с церемониальной поступью "Гимна великому городу", но он стер с лица торжествующую улыбку.
Участники пленума неспешно выходили из вагонов и останавливались маленькими группами. Котов заметил приветливые, как бы приглашающие присоединиться взгляды. Его уже принимали за своего, но он чувствовал - не совсем, будто настороженно выжидая, так сторожевой пес скалит клыки, еще не распознав, свой или чужой.
Котов вежливо раскланивался, подмечая, кто приветлив, а кто равнодушен. Проходивший мимо Гидаспов[3] остановился и, здороваясь, пожал ему руку.
– Обрати внимание на подборку публикаций. Она в общем пакете, в самом конце. Проработай! А в конце недели позвони. Есть, что обсудить, - многозначительно улыбнулся Гидаспов. Улыбка у него была больше угрожающей, чем веселой.
– Хорошо, Борис Вениаминович, - улыбаться в ответ не хотелось, но Котов улыбнулся через силу. Краем глаза он заметил, что несколько человек следили, как с ним разговаривает Гидаспов, и это было приятно.
Тем временем делегаты уже входили под стеклянные своды вокзала. Их лица были деловыми и озабоченными, такими и должны быть руководители!
– Виктор Михайлович, ваша "Волга" у входа слева, - обратился к нему моложавый инструктор из обкомовского орготдела, услужливо протягивая листок бумаги с номером: 01-10 ЛЕА.
На переднем сиденье уже расположился Ковальчук, слесарь с Металлического завода. Он был членом ЦК с незапамятных времен, лет десять, не меньше. Так повелось с давних пор, что в ЦК непременно были простые рабочие и колхозники. Повезло и Ковальчуку - отметили и возвысили. Его, как положено члену ЦК, приглашали на всякие торжественные мероприятия, награждали орденами, но всерьез не считались.
– Слышь, Михалыч, скучный выдался пленум, банкета не было, а отвальную скомкали. С коллективом не пообщались! Раньше такого не допускали, измельчание - такая негативная тенденция наблюдается. Ты у нас новичок, но, слышал, вольешься в, так сказать, ряды. На следующем пленуме кооптируем тебя кандидатом в члены ЦК КПСС, - обернувшись, Ковальчук многозначительно понизил голос.